«Для сердца нужно верить» (Круг гения). Пушкин

«То ревностью, то робостью томим, уж воистину так, — подумала княгиня, постукивай слегка себя веером по ладони. — Самому Воронцову «саранчу» подпустить не оробел, а тут — мальчик!»

   — Я счастлив, — говорил Пушкин, пожимая им руки и краснея от волнения, от нетерпения сказать, как счастлив. — Я счастлив: только что вошёл и — ваши лица. Я не мог желать ничего лучшего. Поистине: Москва встретила меня ясным небом. Но я всегда надеялся: как бы иначе мы тянули своё существование, если бы не надежда? И Вера...

Он засмеялся и чуть поклонился, показывая тем, что последнее адресует вполне конкретной женщине.

   — Вы забыли третью сестру: Любовь.

   — Княгиня, возможно ли такое для меня? — Тут он сделал паузу, почти рискованную. — После знакомства с мадемуазель Гончаровой? Я всего-навсего рассорился с прародительницей... Софией.

Слова насчёт ссоры с Софией, то есть мудростью, могли означать лестное для барышни Гончаровой: увидел её и потерял, мол, голову. Но так он их произнёс и так значительно выговорил: прародительница... Вера Фёдоровна подумала, что это колючка мамаше Гончаровой. Она, конечно, тётка московская, вздорная, поступающая иногда и вовсе без ума, но зачем при Натали?

Однако Натали намёка не уловила. Да и был ли он?

Нельзя сказать, что Наталья Николаевна Гончарова в этот момент обводила глазами залу, приглашая присутствующих полюбоваться вниманием, какое ей оказывает Пушкин. Этого нельзя было сказать, ни в коем случае. Но в то же время она смотрела как бы и не на Пушкина, а сразу на весь мир, сосредоточившийся для неё в нарядной зале. А себя чувствовала лучшим украшением залы, а может, и всего мира. Не столь уж большого мира, травяного и паркетного, освещённого калужским простодушным солнцем и московскими люстрами. Мир этот был полон наивного лёгкого движения бальных пар, а также плотного, почти неприличного стремления нарядной толпы оказаться поближе к государю и вот теперь — к Пушкину. В этом мире скакали лошади и лёгкие туфельки скользили по лаковым доскам, часто он оборачивался к ней не самой доброй своей стороной, но сегодня она ощущала всей плотью своей — от высоких кос до последней оборки светлого платья, — что украшает его.

И что все рады её радости, не завидуя.

Она стояла посреди этого мира, похожая на большой цветок в первых каплях росы, каким, в сущности, и была. Столь же гармоничная в своём совершенстве, столь же естественная в молчаливости. Не способная к действиям, ждущая руки.

Через полгода ей должно было исполниться восемнадцать. И если уж не цветком она была, не бутоном великолепного цветка, тогда — никем.

«А станет ли? — думала княгиня Вера. — Поймёт ли?»

«КРУПНОЙ СОЛЬЮ СВЕТСКОЙ ЗЛОСТИ»

Пол-Москвы видело встречу Пушкина с барышней на выданье, с красавицей, которую сам государь отметил как существо прелестнейшее, многообещающее в будущем, когда бутон сей развернётся, ослепляя.

Первейшим событием недели было присутствие государя на концерте в Благородном собрании, не говоря уж о самом его приезде в Москву. Нумером вторым шёл Пушкин, тоже приехавший; ну и, разумеется, эта встреча, всем бросившаяся в глаза. Занимательный роман продолжался. У публики блестели глаза. Будто один большой, наблюдающий глаз блестел, далеко не всегда дружелюбно.

Азартные спорщики, ставившие на что угодно: на исход осады Карса, на выздоровление или смерть Юсупова[125], на возможность интрижки неутомимого государя с фрейлиной такой-то или с ученицей балетной школы такой-то, азартные спорщики и тут спешили заключить пари. Да что там — спорщики! Всю Москву волновало: состоится ли в конце концов брак этот, не совсем понятный, по расчётам Гончаровых? Или, как не единожды уже бывало, Пушкин останется с носом...

Многим хотелось, чтоб остался.

...Всласть судачили в фешенебельных салонах Петербурга. И во многих домах Москвы барышни, умостившись в розовой гостиной, всплёскивали розовыми же ладошками, как бы в ужасе: маменька Гончарова, старуха характера вовсе не ангельского, дозналась — существует список. Пушкиным самим же написанный[126], и в нём — и вообразить страшно! — поимённо сто женщин, которых он любил!

«Нет, я бы ни за какие блага, хоть он на коленях стой, не согласилась бы, — торопились друг перед другом барышни. — Как надеяться на господина, столь низко павшего? Как?»

«А как — сто? — пытались ещё уточнить барышни, те, что побойчее. — Что ж, он их просто обожал? Или...»

Тут они хихикали и отворачивались друг от друга. Потому что «или» представить было просто невозможно. Они ни о чём таком не имели и не могли иметь понятия. Ни те, у которых братья в отсутствие родителей мяли девок по закоулкам петербургских дорогих квартир; ни те, которые прошлым летом где-нибудь в подмосковной могли наблюдать у дальнего забора странные движения кузена, шевелящуюся траву и раскинутые юбки собственной горничной.

Но всё равно они ничего не знали и не могли знать об этом отвратительном «или». А потому, округлив ротики, делились друг с другом негодованием: