Длинные дни в середине лета

Он отворачивается и опять мотает длинную, как полотенце, портянку.

...Мы все грустные. В начале девятого нас выстроили в нижнем полутемном коридоре альмы матер на Моховой, 11. Товарищ генерал пожелал нам счастливого пути и успехов в боевой и политической подготовке. Потом развели повзводно, и полковник Панин обстоятельно нам объяснил, кто мы теперь такие и что такое воинская дисциплина. Двоих он с ходу отправил стричься и дал из собственного кармана три рубля — старыми, конечно, на Гранд-отель не хватит.

Было скучно, но солдат спит, а служба идет, впереди еще целый месяц — сиди и не рыпайся. А потом — ай-яй-яй, — потом наше начальство обмишурилось, и мы получили полтора часа на устройство личных дел. А что такое полтора часа? Кто умеет — тот личные дела себе регулярно устраивает. А кто не умеет, все равно за полтора часа не научится.

Разногласий не было никаких. Все мы — четвертый курс, факультетское начальство, и почти каждый имеет право на какой-нибудь ключ — кто от профкома, кто от спортклуба, кто от Красного Креста и такого же Полумесяца, а в наших пустых рюкзаках можно пронести хоть весь гастроном были бы деньги. Тихий и обстоятельный гудеж начался за запертыми дверями — в армии все делается с запасом, где полтора часа, там и два, береги закуску, запуски не хватит.

Но на вокзал явились точно и в полном составе, под придирчивым оком начальства каждый блестел, как стеклышко, а целоваться с полковником нижнему чину не положено, да и ни к чему — наши полковники едут с нами.

ЧП случилось в городе N, где была пересадка. Трое наших зашли добавить и отстали. Они рванули на такси, пока мы гребли на речном трамвае, обогнали нас минут на тридцать и первыми рапортовали заплетающимися языками вышедшему нас встречать командиру дивизии, что курсанты такие-то для дальнейшего прохождения службы прибыли. Потом они улыбались нам из-за штыков караула виновато и счастливо, как репатрианты на пограничной станции.

А какие оскорбления сыпались на нас в эти минуты. Мы разгильдяи, мы вакханалия, мы худший факультет лучшего университета страны... Наши полковники молча выражали свое презрение, и только тонконогий Скоков задумчиво улыбался. Но кто знает, чему может улыбаться человек, окончивший две военные академии подряд?

Ребят увели на гауптвахту. В университет они вернутся уже только за документами. Сгорели мы по недоразумению, как поется в одной такой песне.

Пожилой старлей, гуляющий возле нашего загона, останавливается и кричит:

— Курсант Трошкин, ко мне!

Трошкин, беззвучно матерясь, карабкается в одном сапоге. Развертывающаяся портянка запечатлевает его стремительное движение.

— Обрежьте, — говорит старлей, — а то к вечеру ноги собьете.

— Ладно. Сам соображу.

— Смирно! — взвивается старлей. — Отвечать по уставному не умеете? Два наряда вне очереди!

Мы несем тяжелые потери. А бой еще не начинается. Кто из нас встретит завтрашнее утро?

Через час нас выстраивают снова, на этот раз на пыльном плацу возле палаток. Мы уже сходили в каптерку, сдали личные вещи. Обратно каждый возвращается с легкой грустью о гражданской жизни и с зубной щеткой, пастой и мылом, завернутыми в домашние трусики. Набили сеном тюфяки и застелили постели... Но вздремнуть не удалось — выходи строиться!

— А ты говоришь — купаться! — протянул Грачик. — Холодно еще, мамочка не велит.

Теперь компания совсем домашняя — все начальство разошлось. С нами только три старлея — командиры взводов и капитан — командир роты. Он ходит перед нами, выстроенными повзводно, и говорит примерно так: лиха беда — начало, забудем прошлое, мы армию нашу растили в сраженьях, командир всегда прав, хорошему солдату служить легко.

— Ну и все, — заканчивает он. — Для сведения, моя фамилия Останин.

— Оставим! — рифмует кто-то.

— Придется. А в следующий раз за разговоры в строю накажу. Понятно?

Мы молчим, задавленные этими посулами и угрозами.

— Напра-во! Старшина, ведите роту в столовую. С песней! — игриво кричит он нам вслед.

Мы выходим на рыхлую песчаную дорогу. Старшина рысью — и как у него это получается по такому песку — обгоняет строй.

— Рота, запевай!

Держи карман шире, старшина! Наши ребята в кутузке? Трошкина нарядами обвешали? А сапоги? С утра не жрамши к тому же. Нету песен, старшина! Никто не говорит это — знаем мы ваши порядочки. По думать-то ведь еще можно?

— Запевай! — надрывается старшина.

Вот ведь, такого молодого так орать научили!

Грачик поправляет очки — чопорный интеллигент из Малаховки, и, выставив кадык, задумчиво (идем мы не очень шибко) начинает:

Целый день лежим на нарах,

Вспоминаем жен чужих.

Два наряда он уже заработал.

— На фига, очкарик, выпендриваешься? Нам же хуже будет! — гундосит осторожный Трошкин. — Дайте ему кто-нибудь по шее.

Но Грача уже не остановишь.

В дерзко смятых пеньюарах Или — лучше бы — нагих.

А теперь хор. Стройный и могучий мужской хор подхватывает мелодию: