Длинные тени

— Пока говорить об этом рано. Открой ящик стола. В нем лежит пара продолговатых сережек. Нашел? Возьми их. А теперь слегка протри. Нет, нет, не этой щеточкой, а другой. Ты, очевидно, решил, что это настоящие бриллианты. Вполне возможно, что хозяйка этих сережек и сама не знала правды. Ей было достаточно того, что они блестят. Не будь у павлина такого пышного оперения, кто стал бы на него засматриваться…

Берек скор на выводы:

— Так что, можно выбросить их на свалку?

— Нет, зачем? Но цену таким вещам знать надо. На изделиях из дорогих металлов имеется опознавательный знак — проба. Присмотрись, а если надо — слегка почисть металл, и ты ее увидишь. Установить истинную стоимость драгоценного камня может и опытный глаз мастера. Вот для этого я им и нужен.

Береку хотелось узнать многое, но в это время приоткрылась дверь каморки и вошел унтершарфюрер Иоганн Нойман — один из двух офицеров, которым позволено было общаться с Куриэлом. Он поставил на стол кожаный чемоданчик и замшевый ридикюль.

— Как дела, господин Куриэл? — снисходительно осведомился он и уселся на табуретку у стола. — Я принес вам голландский чемодан с украшениями, а вот в этом французском ридикюле — черный жемчуг и золотой браслет с тремя камнями. Я бы вас попросил прежде всего посмотреть, настоящие ли это камни.

Куриэл мельком взглянул на украшения и, как бы говоря с самим собой, заметил:

— Тем, кто везет с собой эти камни, следовало бы знать, что их тут же отберут, и лучше выменять их на хлеб.

Нойман уже поднялся, чтобы уйти, но слова старого мастера расслышал. Будь на месте Куриэла кто-нибудь другой, не миновать бы ему пули. Но Нойман лишь произнес:

— Господин Куриэл, пусть у вас голова не болит за этих евреев. Им украшения уже ни к чему. Драгоценности будут пронумерованы, зарегистрированы и отосланы в Берлин. Все это достояние третьего рейха.

— Господин Нойман, — поднял голову Куриэл, — будущее покажет, вправе ли третий рейх распоряжаться чужим добром, миллионами жизней.

Берек стоял ни жив ни мертв. Уличная дворняга куда больше защищена от собаколова, чем человек в Собиборе, а Куриэл позволяет себе таким тоном разговаривать с эсэсовцами. Не доведет его язык до добра.

Как-то днем к Куриэлу заглянул Болендер. Учтиво поздоровавшись, он спросил, не может ли мастер на время обойтись без своего помощника.

— Что значит «на время»? — пожелал уточнить Куриэл.

— Две недели, а то и меньше.

— Вы, однако, должны мне сказать, где и чем он это время будет заниматься.

— Он будет у художника Макса ван Дама.

— Вы не ответили на мой второй вопрос. — И, так как Болендер молчал, он добавил: — На этот счет есть приказание коменданта лагеря. Обо всем, что касается подмастерья, мне обязаны сообщать.

— Господин Куриэл, я не должен и не обязан. Но скажу вам: на аппельплаце было во всеуслышание объявлено, что за попытку к бегству из лагеря семьдесят два голландца, среди них и ван Дам, осуждены на смерть. Приговор приведен в исполнение. Оставлен в живых один ван Дам. Начальник лагеря счел необходимым дать ему закончить начатые работы.

— И Макс ван Дам на это пошел?

— Мы не просим, а приказываем.

— Тогда зачем вы спрашиваете меня?

— Вы, господин Куриэл, сами знаете почему.

Берек подумал: отослать его в помощь художнику эсэсовец не приказал, а просил, тогда почему же Куриэл не скажет, что он без него не может обойтись? Неужели ювелир решил от него избавиться? Но внутренний голос говорит: нет, это не так.

У Куриэла промелькнула мысль: в лагере имеются сотни ребят и среди них нетрудно найти кого-нибудь в помощь художнику. Видимо, после того как он, Куриэл, однажды рассказал ван Даму о своем подмастерье, тот захотел увидеть его и нарочно послал за ним.

— Иди, — сказал Куриэл Береку и подал ему принесенный кусок хлеба, который он оторвал от своей обеденной порции. А Болендеру заявил: — А вас предупреждаю: если через две недели подмастерье не возвратится, вам будет трудно со мной сладить.

Разъяренному эсэсовцу стоило большого труда не броситься на Куриэла, но он взял себя в руки, так как знал, что это ему может дорого обойтись. Вынужденная сдержанность хозяина передалась и его собаке по кличке Менш. На этот раз она осталась на месте.

КУРИЭЛ РАССКАЗЫВАЕТ

Обрадовался ли Куриэл, когда через две недели Берек вернулся? Безусловно. Свою радость он, однако, внешне ничем не проявил и, как обычно, больше молчал.

Вечером что-то случилось с освещением, неприкрытая лампочка на дощатом потолке не зажглась. Из шкафчика, где лежал ветхий талес[6] и филактерии[7] в потертом футляре, Куриэл достал свечу и зажег ее. Лежа на нарах, Куриэл и Берек смотрели на дрожащий огонек, слушали, как потрескивает фитиль, и думали об одном и том же: о ван Даме, для которого все земные страдания были уже позади.

Вскоре послышалось неровное дыхание Куриэла. Видимо, он уснул. К чему тогда этот восковой чад? Берек дунул на свечку. За решетчатым оконцем стояла кромешная тьма. Тихо, ни звука, словно, кроме него и Куриэла, в лагере никого больше в живых не осталось. Гнетущая, кладбищенская тишина. Берек произнес шепотом: