Дмитрий Донской

Пра-Москва. Ее истоки теряются в дописьменной дымке архаических культур. Неизвестно, забредали ли сюда воины Святослава, шедшего по Оке на хазарский Нтиль. По крайней мере, Пра-Москву вполне мог видеть, а то и участвовать в ее укреплении Владимир Мономах, отец Юрия Долгорукого, приходивший в эти края с намерением прочного освоения ростово-суздальских полевых, речных и лесных угодий. Единичные археологические находки, связанные с Пра-Москвой, дразнят пестротой и диковинностью. Тут среднеазиатская и армянская монеты, чеканенные соответственно в 862 и 886 годах, и глубокий ров оборонного назначения, проходивший возле юго-западного угла нынешнего Большого Кремлевского дворца; тут христианская вислая печать из свинца, относящаяся к 1093–1096 годам, и остатки булыжной (!) мостовой, на которой эта печать лежала (за полвека до общепринятой даты «рождения» Москвы!). Тут множество керамических черепков с разного качества глиной, выделкой и орнаментом. И еще куски мостовых: то деревянная, наиболее привычная для древнерусских городов, — она сложена из плах-поперечин, покоящихся на продольных бревнах-лагах, а то и совсем редкостная, вымощенная черепами и костями крупного рогатого скота. Может быть, придавалось какое-то особое значение, какой-то магический смысл мощению улицы скотьими останками?

Юрий Долгорукий, по традиции именуемый основателем Москвы, прибыв в эти края на погляд своего обширнейшего удела, застал на Боровицком холме Пра-Москву, город с крепостным валом и рвом, с достаточно сложным хозяйством. В пятницу 4 апреля 1147 года, когда сюда к нему приехали попировать князья-союзники, хозяину-хлебосолу — по прикидке историка старомосковского быта Ивана Забелина — было чем угостить своих союзников.

Но история Пра-Москвы завершилась не в этот сохраненный для нас летописцами день, а несколькими годами позже, когда Юрий повелел своему сыну Андрею насыпать тут новую крепость, большую прежней.

Москва при Юрии Долгоруком.

Видимо, старая была не только мала, но и обветшала уже. И огонь, конечно, наведывался на ее стены, и не раз, на свой лад доказывая необходимость перемен.

Прозвище, полученное этим князем, якобы содержит намек на его политическую загребучесть: он, мол, живя в Суздале, годами хлопотал о киевском столе, круто досаждал новгородцам, то и дело затевал воинские походы, не всегда удачные.

У Юрия руки действительно были долгими, крепкими и… работящими. В Залесскую землю кинул он своей уверенной дланью не одну Москву, а целую пригоршню городов. Устье Нерли, впадающей в Волгу, запер крепостью по имени Константин (позднее в говоре и на письме закрепилось более краткое Кснятин). У Плещеева озера основал Переславль. На другой Нерли, клязьминской, в трех верстах от Суздаля, отстроил крепость-замок Кидекшу. В верхнем течении Яхромы утвердил городок Дмитров. Посредине владимирского Ополья, на низком берегу медленной Колокши велел отсыпать валы города Юрьева-Польского. К югу от Москвы Долгорукий заложил на притоке Протвы крепость Перемышль. Едва ли не самая его великая стройка — Городец на Волге (тот самый, в котором теперь младший Константинович, Борис, сидит).

Татищев приписывал Юрию создание еще полудюжины здешних городов, в том числе Звенигорода, Рузы… Кроме того, он поставил на владимирской земле троицу самых первых тут каменных храмов, и от них началась слава залесского зодчества. Строительные замыслы и воплощения Долгорукого впечатляют размахом и продуманностью. Это был удавшийся опыт обживания Междуречья, его окончательной славянизации. Детям и внукам Юрия оставалось лишь поддержать заданный разгон строительной машины, что они и сделали. Сначала Андрей Боголюбский со Всеволодом Большое Гнездо, потом сыновья последнего.

Еще недавно считалось, что московская крепость 1156 года не выходила за пределы старого рва, отсекавшего с напольной стороны мыс боровицкого холма. Однако раскопки показали, что ров был засыпан именно при Юрии за ненадобностью. Крепость значительно прибавилась в сторону «поля» (нынешней Красной площади), но, как и прежде, стены ее шли по кромкам холма, не охватывая его подножий.

Вонзались в почву заступы, блестела на срезе жирная земля, где мелькнет горшечный черепок, где ремешок кожаный, где россыпь черных, на жуков похожих угольев. И совсем не тоскливо, а, напротив, весело было от сознания, что на этом самом месте роились и прежде обиталища людские, звенело железо в кузнях, пыхтела каша в горшках, отпотевала смолой свежая древесная щепа. Выходит, и те люди устраивались тут не наспех, полагали жить долго, удабривали, ублажали землю своим трудом. И знавали беду, и снова стягивались к родному пепелищу. Пусть суеверы страшатся, пусть ворожеи-язычницы гадают на угольках, раскатывая их по решету, долго ли стоять бедовой Москве до порухи. Строиться, и все тут!..

Юрий умер в Киеве, не увидев новой своей Москвы. А она пережила его всего на двадцать лет.