Дмитрий Донской. Битва за Святую Русь

— А помнишь Григорьевский затвор и как мы с тобою спорили о многих азбуках иноземных? — вопросил Епифаний.

Глаза Пермского епископа потеплели, губы чуть сморщились при воспоминании о том юном времени, о дерзких шалостях школяров, почасту трунивших над учителями своими. Какой-то ледок, стоявший меж ними до сих пор, сломался наконец, и оба начали вспоминать юность и знакомцев, иные из коих были уже в могиле.

— Петровским постом получил грамотку от Афанасия! Из Цареграда! — сообщил Епифаний.

— Не ладитце в Русь?

— Нет, видно, и умрет тамо, в теплом краю! Иконы шлет сюда, книги… А ты еще не забыл греческую молвь?

Стефан, усмехнув, легко перешел на греческий, и Епифанию пришлось усилиться, дабы поспевать про себя переводить сказанное на русский салтык и готовить ответ по-гречески.

— Вижу, не забыл! — сдался он наконец, вновь переходя на русский, и, помолчав, повестил другу, зарозовев от смущения: — Весною в Константинополь еду, Киприан посылает к патриарху, так вот… Потому…

Стефан легко кивнул. Весть, столь важная Епифанию, мало задела его. Сказал только, перемолчав:

— Когда-то и я мечтал побывать тамо! Да не судьба! А ныне и не жалею о том: каждому из нас свой крест даден и поприще свое, его же указал Господь! — строго домолвил он, и устыдившийся в душе Епифаний помыслил о себе, сколь многое совершил Храп и сколь малое он сам за те же самые протекшие годы. И еще о том, что истинно великое достигается всегда ценою отречения от самого себя, от телесных страстей, немощей и мелких похотений своих.

Епифаний обратился к тому, что было у всех на устах: захват Витовтом Смоленска и дальнейшая судьба страны.

— Витовт полагает себя бессмертным! — медленно возразил Стефан. — Решать будет не он, а Господь! Навряд литвинам, да и ляхам тоже, удастся удержать в подчиненьи православный народ! А посему строит он храмину свою на песце! Отрекшись от православия, Витовт и Великую Литву осудил на распад и гибель. Вера скрепляет, но она же и полагает пределы властителям!

— Но он подчиняет себе одно русское княжество за другим! В конце концов православная Византия так же вот была съедена бесерменами: сперва арабами и турками ныне!

Стефан упрямо покачал головой:

— Греки устали жить! Приедешь, увидишь сам! — высказал. — Если народ теряет землю отцов своих — это первый знак того, что сей народ устал жить на земле.

— Но Василий Дмитрии?..

— Князя не суди! — строго остановил Епифания Храп. — Возможно, он и виноват во многом. Правители постоянно забывают, что земля принадлежит не им, а Господу! Но не нам судить помазанника Божья, коего осудит Высший судия! Нам надлежит со всем тщанием свершать труд свой, завещанный от Господа. А Смоленск… Когда русичи поймут, что это та же Русская земля, ничто, ни мужество воевод, ни крепкие стены, не поможет Литве удержать город!

"Сохранятся ли, не погибнут ли в пучине времен труды мужа сего?" — думал Епифаний, покидая гостеприимную келью. (Стефан предложил ночевать у него, пока Епифаний пребывает на Москве, и Епифаний, дав на то свое согласие, сейчас торопился, дабы до вечерней службы воротить в Чудов монастырь.)

Он прошел улицами, вдоль высоких боярских хором, остановись на миг у бывшего Протасьева терема, ныне принадлежащего Федору Андреичу Кошке, — нахлынули воспоминания: знал, знал он и последнего тысяцкого Москвы, и его несчастного сына Ивана! И боярыню Марью Михаиловну знавал в прошлые годы… Все еще жива! "Как-то она", — подумалось, пока крутился да поворачивал из межеулка в межеулок, уже подосадовав, что не вышел сразу на Соборную площадь. Наконец выбрался-таки к митрополичьим хоромам, а вслед за тем и к палатам княжеским, где надеялся обрести греческого мастера, изографа Феофана. И все время, цока крутился, смаргивая редкие снежинки с ресниц, среди знакомых и уже незнакомых, новорубленых теремов, переменивших своих хозяев, думал о том, как быстро проходит время, как — не успеешь глянуть — юность сменяется старостью, уходят одни и являются на свет другие, новые поколения, и о том, что только лишь писаное слово способно закрепить, сделать нетленной живую жизнь, и такие люди, как Стефан Храп — пожизненный святой муж! — достойны своего жития, достойны быть закрепленными в памяти потомков.

Греческому иконному мастеру с его русскими сотоварищами (Данило Черный был, пожалуй, знаменит не менее Феофана) отвели широкий сводчатый подклет каменных погребов княжого дворца. Низкие своды словно придавливали своею тяжестью двусветное жило, казавшееся от того ниже, чем на самом деле. Безостановочно стучали краскотерки, и под этот стук высокий нахохлившийся мастер писал очередной образ для нового иконостаса. Епифанию молча кивнул, словно бы они расстались только вчера.

— Еду во град Костянтина Равноапостольного, Феофане! — похвастал Епифаний, глядя, как мощно ложатся на иконе складки греческого гиматия под кистью мастера.