Дмитрий Донской. Зори над Русью

— Вот и поедешь с Захаром Тютчевым, он посаднику грамоту повезет, а ты с полусотней воинов охранять его будешь.

Князь не видел Насти. Стояла она в сенях. При последних словах князя шагнула к открытой двери, хотела крикнуть: «Нельзя ему ехать! Кашель его бьет…»

А князь тем временем продолжал:

— Михайло Александрович выбил из Торжка новогородских наместников, а своих посадил. Ужель Господин Великий Новгород обиду стерпит? Аль уже всю Русь запугал князь Михайло набегами Ольгердовыми, набегами Кейстутовыми? Так завтра выезжать, Семен.

Князь тронул повод. Конь его пошел вниз, к Неглинной.

Настя стояла в темных сенях, плакала потихоньку.

«Надо было крикнуть: хворый еще Семен! Куда ему ехать, еще до лета красного далеко, настоящего тепла нет, застудится, пошли кого другого!

Но как крикнешь? Разве посмеешь князю перечить…»

6. ДВА ВЕЧА

Запомнился Великий Новгород Семену под ранним снегом, а сейчас новгородские сады, как от снега, белели, утопая в цветущей черемухе. Семен ехал и сам дивился, как глубоко запал ему в память Новгород. Точно вчера слышал он цокот копыт по дереву мостовой, точно вчера любовался белокаменными нарядами боярских хором. Нет, не довелось ему жить в таких палатах и не доведется, и кручиниться о том не стоит. Сын Великого Новгорода Юрий Хромый назвал жизнь Семена стрелой летящей, и тревожную судьбу свою не променяет он ныне на богатство и покой боярских палат.

Хорошо иногда оглянуться на пройденный путь. Хорошо понять, что путь этот и вправду стремителен и прям, как полет стрелы. Глубоко задумался Мелик, так глубоко, что, услышав оклик Захара Тютчева, даже вздрогнул.

— Семен, туда ли мы едем? Говорили, Новгород многолюден, а погляди: на улицах ни души.

— Как так едем неправильно, когда вон впереди уже и башни Детинца видны, вот и поворот знакомый, вот и ворота и ров. Отсюда Прискуплей–улицей прямой путь к святой Софии. А людей в самом деле нет…

Семен выехал вперед, в воротах задержался.

«Что такое? — уже с тревогой думал он. — Даже стража в воротах куда–то подевалась».

Поехали дальше.

Тишина и безлюдье, и только у самой Софии до них донесся гул. Семен увидел запруженную народом площадь.

«Вече!»

Семен решительно остановил коня, к нему подъехал Тютчев.

— Ты чего, Семен, ровно бы встревожился?

— Встревожишься! Вишь, вече собралось у святой Софии, а место ему за рекой — на Ярославовом дворище.

— Что за беда?

— Беда аль нет, не знаю, а, не спрося броду, в воду лезть нечего. Обожди, надо разведать.

Семен соскочил с коня, подошел к новгородцу, сидевшему на лавке около забора.

— Эй, друг! Почему вече собралось не на месте?

Новгородец нехотя повернул голову.

— Приезжий?

Семен кивнул:

— Да.

— Отколь наши порядки знаешь?

— Я в Новом городе не впервой.

— По торговому делу?

— Нет, с грамотой к посаднику.

— Ну и поезжай к посаднику. Вон он на площади.

Семен почуял в ответе плохо скрытую вражду. Спросил без обиняков:

— Аль неладно у вас в Новгороде?

— Не твоя печаль, — оборвал новгородец и закрыл глаза, точно ему на Семена и глядеть тошно стало. Откинув голову, он приткнулся затылком к забору и застыл, замер, только под задранной бородой изредка двигался кадык. Семен вгляделся: лицо серое, на тонкой шее кожа висит складками, глаза запали, и как–то сразу все понял, повернулся, пошел к обозным телегам. Мимоходом увидев нетерпеливый взгляд Тютчева, предупреждающе поднял руку:

— Не замай!

Покопавшись в телеге, Семен вернулся к новгородцу с караваем хлеба.

— Ну–тко, дядя, отведай нашего московского.

Новгородец вздрогнул, открыл глаза.

— Вижу, вижу, оголодал, — говорил ему Семен.

В лице мужика что–то дрогнуло, будто заплакал он, но глаза остались сухими. Схватив каравай, он отломил краюшку, давясь, принялся глотать непрожеванные куски, а сам, тревожно озираясь, запрятывал каравай под кафтан.

— Ребятишки дома у меня…

Потом шепнул Семену на ухо:

— Не ходи к святой Софии! Не ходи! Там москвич может и головы не сносить.

Семен расправил плечи, засмеялся:

— Посмотрел бы я на того новгородца, который посмеет на послов московских напасть. Ты зря не пугай.

Мужик вцепился Семену в рубаху.

— Да не пугаю я! Аль не видишь: у святой Софии боярское вече собралось, мы, вишь, не желаем у тверичей Торжок отбивать.

— Испугались господа новгородцы!

— Нет, иное! Князь Михайло подвоз хлеба перехватил. Ныне в Новом городе хлеб дорог, меньшим людям от того зло, а вятшим благо. Мы втридорога хлеб продаем, мошны набиваем.

— Кто мы–то? Что–то не похоже, чтоб ты боярином или купцом был.

— Я? Я–то, конешно, боярский холоп. Вон мне боярин Онцифор Жабин приказал быть у святой Софии, я и пришел, как не пойдешь. А только тошно мне слушать боярскую брехню. Плетут тенета народу, а послушать, так о Новгороде пекутся. Вишь, с князем–де Михайлой бороться мы немочны. Срам! Ну да ничего! Бог даст, бока нам наломают.

— Кому нам–то?