Дмитрий Донской. Зори над Русью

— Ну, ну, ладно. Гляди, вон Настя с сыном прощается, смотреть на них больно, а ты…

— А я с отцом!

— С отцом?

Дрогнули косматые брови Фомы. Кто бы мог подумать, что Фома, привыкший медвежьим рыком перекликать грохот битвы, может вложить в слова такую сокровенную нежность:

— Доченька моя названная…

Давясь слезами, Аленка прошептала:

— Нет, родимая!

Фома шмыгнул, неумело ладонью вытер глаза.

— Родимая, Аленушка! — Потом выпрямился, взглянул на Семена.

— Пора?

— Пора!

Настя оторвалась от Ванюшки, первой пошла к выходу, чтоб там на дворе взять под уздцы Семенова коня, проводить мужа в поход, как жене воина пристойно.

Пропустив отца и Фому вперед, Ваня замешкался в сенях, оглянулся, одно слово промолвил:

— Аленушка!

Девушка поняла все, что хотел сказать он. Давно знала, как глядит на нее Ваня, давно поняла, с чего робеть перед ней стал, но по–девичьи делала вид, что невдомек ей. Ждала — скажет. Вот и сказал, в одно слово вложил и любовь, и боль, и надежду.

— Ванюша!..

Коротким был их первый поцелуй, много горечи было в нем.

— Только вернись! Только вернись! — шептала Аленка, а со двора крик Семена:

— Ванюшка, скоро ты там? Ехать пора!

— Не мешай им, Семен, — тихо сказал Фома…

А время не ждет, в самом деле пора. Торжественный гул колоколов поплыл из Кремля.

Голосом меди звенящей провожала Москва уходивших.

— Пора!..

Осела пыль, поднятая копытами коней; надо идти домой, а Настя как слепая, слезы не каплями падают, а широким потоком заливают глаза и щеки.

— Тетя Настя, тетя Настя! — уговаривала ее Аленка, сама захлебываясь рыданиями.

Фроловскими, Никольскими и Нижними Тимофеевскими [296] воротами полки уходили из Кремля.

24. ЗАБОТА ОЛЕГА РЯЗАНСКОГО

Пожухла от пыли темная листва придорожных дубов. На дороге бесконечный поток: рати, полки конные, пешие. Над ними пестрота стягов, изменчивый, подвижный лес копий. Сквозь пыль — блеск богатых доспехов и плохо соскобленная ржавчина на хрящовых [297] кольчугах смердов. Но не все спешат к Коломне. Словно боясь, что и их унесет поток, подались в сторону с дороги, спешились в придорожном дубнячке всадники. Все они воины как воины, а впереди стоит какой–то плюгавый, низкорослый в боярском лазоревом кафтане. Острый взгляд его под припухшими, сонными веками перебегает со стяга на стяг: то ли стяги боярин считает, то ли ищет чего–то. Когда от речки Коломенки показался громадный темно–красного бархата стяг с огромным образом Спаса, боярин понял: великокняжеский. Скинул шапку. Рыская глазами по рядам, искал он Дмитрия Ивановича, но князя под стягом не было. Боярин тянул шею, глядел. Нет! А тут нежданно окрик:

— Чьи такие, люди добрые?

Повернулся на голос, обомлел. Белый конь, на нем всадник в темном шлеме. По струям булата золотая чеканка. Широкая грудь покрыта коробчатым панцирем в узоре золоченых колец. Заикаясь, боярин еле вымолвил:

— Князь, Дмитрий Иванович?

Подъехавший вместе с Дмитрием боярин Бренко засмеялся:

— Не признал? Князь это, князь, не сомневайся.

Боярин поклонился.

— О здравии твоем, княже, сведать велел великий князь Рязанский Олег Иванович.

Бренко, точно пакости какой отведал, скривил губы, на язык просилось срамное слово, но посмотрел на Дмитрия — и рта не раскрыл. У князя только бровь чуть дрогнула, когда ровным голосом отвечал он послу предателя:

— Благодари князя Олега, боярин. Как звать тебя, скажи, а то так негоже.

— Епишкой.

— А прозвище как твое, боярин Епифан?

— Кореевым люди зовут.

Бровь Дмитрия опять прыгнула вверх. «Худая у ворогов разведка! Вот спросить сейчас боярина, как он от Олега к Мамаю и Ягайле ездил, сговор учинил в Семенов день на Оке сойтись, небось, побелел бы. Но нельзя. Если Епифан Кореев сюда приехал, значит, не ведают вороги, что нам о их сговоре известно, ну и пусть не ведают». — Так подумалось, а сказал Дмитрий просто:

— Что еще велел передать князь Олег?

— Велел Олег Иванович сказать: Мамай идет со всем царством в мою землю Рязанскую и на тебя, князь Дмитрий Иванович. Да ведомо тебе будет, что и князь Литовский Ягайло идет на нас со всей силой своей.

— Благодари Олега Ивановича за дружбу и заботу, только сведал он о том позднее нашего, мы вон навстречу гостям спешим. — Боярин Епифан не понял насмешки. Уверенный в своей хитрости, он чужой ум проглядел.

— Вижу, многие, великие рати ведешь, княже господине.

Дмитрий засмеялся простодушно:

— Полно, боярин, много ли ты видишь. Тремя дорогами идем мы, ибо одна дорога ратей не вместила. Белозерские князи со товарищи идут дорогой Болвановской, Серпуховекий князь Брашевской дорогой рати повел, а я с полками вышел из Москвы прямо на Котлы, да и в Коломне рати собрались, ну и Андрей Ольгердович со псковичами подходит, новогородские мужи нас настигают…

Бренко, вынув ногу из стремени, давно толкал Дмитрия, но тот словно и не чуял толчков, простовато улыбался, радушно звал Епифана отдохнуть в Коломне, рати поглядеть, но боярин вдруг заспешил:

— Прости, Дмитрий Иванович, недосуг мне.

— Ну, если недосуг, неволить грех. Прощай, боярин.

Едва рязанцы отъехали, Дмитрий повернулся к Бренку.