Дмитрий Запольский (Russian Edition)

Я быстро побрился и выскочил из дома. Смольнинская «вольво» темно-синего цвета, почти новая, но уже потускневшая от ежедневных щеток правительственного гаража, стояла у парадной. Я зажмурился от яркого солнца и улыбнулся запаху травы. Мир был прекрасен и свеж. Скинул белый пиджак, кинул его на заднее сиденье вместе с сумкой-борсеткой, плюхнулся рядом с неприметным отрешенным водителем Сережей, который всегда казался каким-то пыльным и неживым, как и все смольнинские шоферы.

Через полчаса я уже проходил через рамки металлоискателя в мэрии Санкт-Петербурга, показав прапорщику удостоверение работника мэрии. Оно было у меня правительственного образца: маленькое и с гербом. По негласному принципу маленькие в кожаной обложке означали ВИПов, а большие дерматиновые выдавались рядовым клеркам. В моем, с автографом Путина, значилась странная должность: директор информационного вещания «11 канала». На самом же деле в трудовой книжке было написано: вице-президент государственного федерального предприятия «Российская государственная компания “Русское видео”». К мэрии города я никакого отношения не имел, компания подчинялась формально Комитету по делам кинематографии правительства России, а смольнинское удостоверение служило неким бонусом: чтобы от гаишников отмахиваться, входить везде, где можно и нужно. Этакий мандат, жетон, означающий только одно: предъявитель сего — свой.

У каждого казенного дома свой запах. На почте пахнет сургучом и картоном, в больнице — пенициллином и мочой, в тюрьме — хряпой489 и хозяйственным мылом, на вокзале — шпалами и хлоркой. А в Смольном — сливочным маслом. Это из столовой — огромной, разукрашенной лепниной и со множеством буфетов, в которых милые крашеные стервы в кокетливых передничках отпускают кофе с пирожными безе крашеным стервам-сотрудницам с их сотрудниками — причесанными людьми-пиджаками. В галстуках и без лиц. На входе румяный фэсэошник490 в черном казенном костюме и нелепых ботинках фирмы «Скороход»491 из старых советских запасов. А рядом дверь. Прямо на проходе, на потоке, возле гардероба и газетного киоска, где работают отставные старушки, хранящие свои наградные наганы дома не под матрасом, не за трубой в уборной, а на дне оцинкованного мусорного ведра, накрытые аккуратно выпиленными из фанеры кругляшками, закрашенными краской-серебрянкой,— хрен найдет воришка залетный. Стукаческие бабки. Всё видят: кто, к кому, зачем идет, да и фэсэошник видит столовский.

За дверью комнатка. Приемная. Кабинет вице-мэра Путина был в самом нелепом месте, рядом со столовой. Даже окна выходили на памятник Ленину. Короче, говно был кабинет — никакой конспирации. Да и комнатенка крохотная — метров двадцать. Плюс такая же приемная со столом помощника — начальника аппарата, который был больше похож на адъютанта. У всех тетки сидят — секретарши, у некоторых — даже с модельными ногами от метра и выше, а у Путина — молодой человек, блондин с военной выправкой, радушный, общительный, с рубленым волевым лицом. Игорек Сечин492. Прикольный мужик. Скромный и довольно уныло одетый в простенький пиджак. Но всегда с короткой стрижкой, как у военного по гражданке493 — типа на службе, хоть и не в форме. Угадывалась в нем какая-то неадъютантская закваска. Типа есть у него перспективы — дальние, но о-о-очень большие. Я не мог предположить, что через десять лет после той субботней встречи у Игорька будет огромная яхта и от его решения цена барреля нефти на мировом рынке будет колебаться на пять центов. Впрочем, может, я ошибаюсь насчет пяти центов, но на один-два — это точно.

Справа у окна стояла книжная полка с какими-то дежурными альбомами и Cоветской энциклопедией. «Раньше бы была история партии и полное собрание Ленина»,— подумал я, когда первый раз очутился в этом кабинете. На стенке тарелочка из дрезденского фарфора с изображением трамвая, портрет Ельцина и фикус в углу. Путин за столом всегда казался незаметным. Из-за размеров. И вообще, он умел быть всегда здесь и одновременно не здесь. У него был очень специальный взгляд: он умел не отвечать глазами собеседнику, казалось, что ему совершенно неинтересно, что говорят люди. Не то чтобы интроверт, но на своей волне, как наркоман, ловящий отходняки, или студентка после бурной ночи,— он все время выпадал в другую реальность. Играл в присутствие. Переспрашивал, уточнял детали, но было видно, что его голова занята чем-то другим, он слушает тебя не для того, чтобы принять какое-то решение, а чтобы утвердиться в своей правоте, сравнить новую информацию с той, которая уже есть. Он не казался мужчиной, скорее евнухом, кастратом. Никогда не бычил, никогда не противопоставлял себя никому, даже решений никогда не принимал и всегда ставил свою подпись после виз остальных вице-мэров. Он хотел казаться тугодумным простачком. Эту манеру я увидел у нескольких людей, когда стал уже достаточно известным и влиятельным журналистом, в этой манере стали говорить те, кто всегда избегал публичности: бандиты, спецслужбисты и дипломаты.