Дневная поверхность

Огромные раскопы вала и рва были закончены. Завершены были и исследования гетского и славянского могильников. Оставался один только Зинин раскоп. Непонятный и вместе с тем не слишком интересный. В нем не было почти ничего. Зина нервничала. Она чувствовала себя виноватой за задержку всего отряда, хотя это и было несправедливо. Все устали. Становилось все холоднее, все труднее работать. Резкие контрасты в температуре на протяжении суток особенно тяжело переносил Вениамин Иезекильевич. Он, однако, отклонил мое предложение уехать на базу и вместе с нами переносил все трудности работы и быта. А их хватало. Если вечер выдавался теплый, это предвещало ночью дождь, значит, на другой день придется ждать, пока высохнут раскопы, а в следующую ночь даже в спальном мешке от сырости будет ломить все кости. Если сутки выдавались ясные, то утром на палатках лежал иней. Работать начинали в ватниках. Зажигали маленькие костры возле раскопов. И все равно пальцы коченели при расчистке. Трудно было даже делать записи в полевой дневник. У чертежников застывала тушь. Постепенно теплело, и к полудню работали даже без рубашек. А потом снова начинало холодать, и к вечеру все уже опять надевали ватники. Все это было бы нестрашно, но надвигался период многодневных проливных дождей, когда хочешь не хочешь, а сезон полевых работ заканчивается. Мы ничего не говорили, но понимали, что это время близко. Неужели опять тайна Корчедара не будет до конца раскрыта и придется в будущем году снова начинать раскопки? А потом — ведь это первый в жизни раскоп Зины. От результатов этой работы, может быть, зависит все ее будущее.

Конечно, раскоп с интересными находками — самое лучшее, на худой конец пусть даже пустой, но законченный. А сейчас и почти пустой, и незаконченный… Хуже не придумаешь… Выходя ночью покурить, часто видел я слабый оранжевый круг на брезентовом пологе Зининой палатки. Я понимал, что она мучается, думает, но посоветовать мог ей только одно — продолжать работать, искать, а это она и сама знала. Когда я вернулся в палатку, Вениамин Иезекильевич перелистывал при свете керосиновой лампы какие-то свои заметки. Через некоторое время снаружи послышался приближающийся шум: треск сухих веток и чье-то хриплое дыхание. Вениамин Иезекильевич прислушался, а затем обратился ко мне:

— Если я не ошибаюсь, к нам движется нечто, напоминающее средней величины медведя.

— Ну какие здесь медведи, — сказал я. — Ничего страшного быть не может.

В это время откинулся полог палатки и показалось круглое лицо Митриевны. Вениамин Иезекильевич быстро юркнул в спальный мешок, накрывшись с головой. Митриевна, видимо, от стремления идти бесшумно, очень устала, вперевалку она подошла к раскладушке Вениамина Иезекильевича и села прямо на его ноги, но он не подал признаков жизни. Я пододвинул ей стул:

— Здесь вам будет удобнее. Что так поздно, Митриевна? Что случилось?

Отдышавшись, Митриевна прохрипела паровозным шепотом:

— Зинка-то извелась вся…

— Сам вижу, что же тут поделаешь…

— А вот праздник устроить. Именины. Осемнадцатого, аккурат, ей девятнадцать будет лет.

— Что ж, идея хорошая… А вы как думаете, Вениамин Иезекильевич?

Из мешка послышался слабый голос:

— Весьма целесообразное и тонкое предложение.

Митриевна торжествующе подняла кверху могучую руку:

— Ну, раз такой человек сказал, так тому и быть!

В это время в палатку влез голый до пояса Барабанов и сел прямо на пол.

— Молодец, Митриевна, — сказал он.

— А как же ты услышал? — спросил я.

— Такой шепот, наверное, и на городище слышно… Хорошо хоть Зинина палатка на отшибе.

Тут полог палатки снова приоткрылся, появились заспанный Георге, Турчанинов в своих неизменных джинсах и рыжие лохмы Гармаша.

— Вот что, — сказал я, — всем, по-моему, уже ясно. Давайте только распределим обязанности. Ты, Саня, должен взять на себя оформление: плакаты, приветствия, праздничный приказ.

— Ладно, нацарапаю, — буркнул Барабанов.

— Ты, Семен Абрамович, обеспечишь продукты и вечернюю иллюминацию — повесишь третью фару на дерево.

Гармаш кивнул головой.

— У меня еще четыре фальшфейера разноцветных остались, и залп из ружей дадим — салют, как в городе-герое.

— Вы, Митриевна, обеспечиваете стол…

— Банкет, как в лучших домах Филадельфии, — добавил Турчанинов.

— А вы, — подхватил я, обращаясь к Турчанинову, — как испытанный лектор прочтете короткую лекцию о жизненном и творческом пути Зины. Название сами придумаете.

— Хорошо, — отозвался Турчанинов. — Кроме того, я организую музей подарков Зине Малышевой от трудящихся. И буду его директором и экскурсоводом.

— А я, — сказал Георге, — буду заведовать музыкальной частью.

— Ну и прекрасно. Теперь последний вопрос. Надо бы сделать и один общий подарок.

— Платье бы ей, — сказала Митриевна, — хорошее. Она ведь на стипендию не купит. А сошьет Дуся.

Дуся — это наша бывшая рабочая, которая выучилась на портниху и стала заведовать ателье в селе.

— А как же мерку снять, чтобы она не догадалась? — спросил Турчанинов.

— Это я беру на себя, — самоуверенно заявил Георге.

— Ах, вот как? — ехидно переспросил Турчанинов.