Дневник 1931-1934 гг. Рассказы

Дом Жанны представлял собой замок, в котором можно было провести годы, переходя из одной комнаты, полной антиков, в другую. Но она стремительно поволокла меня сквозь них, словно не хотела, чтобы мое внимание задерживалось на мебели, бархате, зеркалах, статуэтках и кружевах. И привела в свою комнату, всю белую, с белыми портьерами, белыми коврами, белыми покрывалами, с закрытыми ставнями и без всякого беспорядка. Эта комната, казалось, совсем не была частью ее замка. Больше всего она походила на детскую, именно в такой жили они, когда были детьми. Кроватки, креслица, маленький стол, который она изобразила мне раньше; они здесь и сейчас сходятся в трудные минуты. Игрушки все еще на своих местах. Альбомы с марками, лошади-качалки, куклы, игрушечные поезда, разноцветные мячики.

— Вы-то не гоните свои страхи, — вдруг сказала она. — Вы смеетесь над ними.

— Я писатель, Жанна. Мне нельзя пугаться никаких призраков. Мне надо их хорошо узнать, поближе. Я должна уметь описывать их.

— Я тоже пишу, — вздохнула она.

Я читала ее писания. Это было так легко, несерьезно, поверхностно, это было, как ее жизнь в обществе — маскарад. Писала она совсем не так, как умела разговаривать.

Я смотрела на эту легкость и маски, на эти прыжки в пустоту, даже в безумие, как на способ перепрыгнуть через неудобопроизносимый инцест. Бракосочетания в пространстве, как у иных насекомых, спаривающихся в полете. Преданность первым обязательствам, первой ячейке, первому, созданному их детскими страстями, союзу. Поэту безумие кажется более приближающим к божеству, чем здравомыслие. Безумец добирается до смерти не в естественном ходе человеческой жизни, не естественным отмиранием клеток, а проходя через серию холокостов [68]

. Жанна д'Арк, поджариваемая на костре, вряд ли терпела большие муки, чем Жанна, стремящаяся жить в романтическом, давно переставшем существовать мире Байрона.

Этот род, чьи пять поколений истощили себя в обычных игрищах славы, богатства, красоты, ума, странствий, почестей, разврата, власти, оставил напоследок четырех отпрысков, которые могли любить только друг друга.

Когда мы поспешно проходили по комнатам, внезапно появившийся лакей обратился к Жанне: «Господин де Сент-Экзюпери ждет вас, мадам».

Теперь она повела меня в гостиную. Сент-Экзюпери сидел у камина. У него было круглое бледное лицо с темными, ласково глядящими глазами, был он невысокого роста, скорее полноват. Мягкие манеры, тихий голос. Он показался мне каким-то полусонным.

Автомобиль, доставивший меня сюда, ждал, и я откланялась. Когда я садилась в машину, появился брат Жанны. Он церемонно поклонился, поцеловал мне руку. «Mes hommages, Madame» [69].

Из уносившего меня автомобиля я бросила прощальный взгляд на величавое здание, почти скрытое высокими старыми деревьями.

Мне вспомнились слова Жанны: «Я люблю почувствовать себя в незнакомом мире, сбитой с толку, вырванной с корнями. Люблю оказаться с самым ординарным мужчиной, который говорит банальности, который хочет преподнести мне чернобурую лису, старается, чтобы я почувствовала себя содержанкой».

Ее дом напомнил мне дом из «Странника» Ален-Фурнье [70].

«Пуассон д'Ор». Цыгане. Три прекрасные русские аристократки и двое солидных мужчин. Семь бутылок шампанского. Цыганам отдается приказание петь возле нашего стола. Русский художник сидит напротив. Внимательно на меня смотрит. Во время танца мы с моим кавалером сталкиваемся с художником, и тот быстро целует меня в шею. Разгул танцев и песен. Русские женщины от полноты чувств плачут. А художник и хозяин стола чуть было не сцепились из-за того, что во время пения цыган человек стал колоть куски сахара. Музыканты приплясывают и играют для разгневанного хозяина, словно хотят успокоить его. Художник хитро улыбается мне. Дама в белом начинает танцевать одна прямо перед ним. Она уволакивает его с собой в танец и устраивает ему сцену. Как в насмешку, томительная чувственная музыка все не кончается. Ощущение, что, отдавая пальто в гардеробной, я отдала и свою самоценность. Я растворена в атмосфере, в красных портьерах, в шампанском во льду, в музыке, в пении, в типично русском чувствительном плаче, в ласкающих глазах художника. Все сверкает, все источает тепло и цветочный аромат. Я не распалась, подобно Жанне, на тысячи кусочков. Я та, что купается в море ощущений, блеска, шелка, кожи, глаз, губ, вожделений.

Хочу назад, в кухню к Генри: вот он, в одной рубашке, солит паштет из гусиной печенки (разве можно!), на окнах испарина, от калорифера пахнет теплом, рокочущий голос Генри наполняет все пространство, локти на столе, скатерка в сигаретных дырах.