Дневник инока

Пишу редко, потому что сейчас переживаю одно из самых тяжких переживаний, какие только выпадали на мою долю за всю прошлую жизнь. Прежде были какие‑то сроки наказания. Теперь — поселение без срока… без храма… без своей среды… без места служебного… в полном нравственном и внешнем одиночестве. Если бы Ваша родная ласка не скрашивала моего положения, мне было бы еще тяжелее. В начале пребывания здесь еще физически было до крайности мучительно. Теперь — только остались внутренние муки. Психологически переживаю процесс выявления глубин души для собственного опознания. При пособиях Церкви, закрытости благодатью не столько было видно, каков я в глубочайших основах души при стоянии пред судом Божиим. Теперь, когда произошло обнажение от всяких паллиативов[119], сверхъестественно привходящих, вижу отчетливо, каков я в сокровенных истоках жизни.

Сделать попытку перейти в другой район путем подачи прошения на имя начальника] Управления не умею. Куда проситься, когда нигде никого не знаю и не знаю мест! Между прочим, мой район самый захолустный, граничащий с Голодной степью. Пока все о себе.

Привет посылаю и молитвенные благопожелания всем Вам и сердечно всегда присутствую в Вашей, родной мне, семье. Как живут детки мои дорогие? Поклонитесь от меня А. П., И. В. и С. С.

Глубоко благодарный Вам за все

А[рхимандрит] В[ениамин].

20 июня 1950 г.

Дорогие Т[ихон] Т[ихонович] и Т[атьяна] Б[орисовна]!

Сначала несколько слов о Вас… Когда я хочу говорить о Вас, то неизменно вспоминается мне замечание биографа св[ятителя] Иоасафа об его родителях. Его отец — полковник Даниил Андр[еевич] (если не ошибаюсь) — весь был погружен в созерцание, в книги и молитву. А все хозяйство и хлопоты лежали на матери святителя — Марии, дочери запорожского гетмана. Так Господь сводит людей в семьях многих, так и у Вас в семье. Ваш жребий, дорогая Татьяна Борисовна, заниматься детьми, носить их немощи, хлопотать и о доме со всем его бытом, так как Вы еще и внешне не разрушены; а жребий Тихона Тихоновича — молиться и углубляться в истины веры и той жизни.

Теперь о себе… У меня скорби и искушения все возрастают. Пришлось с места бесплатной работы совсем уйти. Так как без работы быть нельзя, попросился в маленькую конторку (из 2–х человек) помогать в бумагах. Но тут более стараются давать внешние поручения: сходить с бумагами, выписать счета и т. д. Все это делаю, хотя суетливо. Если возможно, пришлите перышек писчих, карандашей простых и химических. Бумага, в прошлый раз посланная, очень пригодилась. Гороху надо и к чаю чего‑нибудь. Деткам моим дорогим желаю продолжать быть Вашей радостью и утешением. С[ережа], наверно, теперь совсем серьезный и всяких"гаек"и"винтиков"боится, как огня… Господь да сохранит всех вас и согреет Своею благодатию. Благодарю за подробности о Лавре.

А[рхимандрит] В[ениамин]

26 июня 1950 г.

Дорогие Т[ихон] Т[ихонович] и Т[атьяна] Б[орисовна]!

Получил все посланное Вами — осязательный знак Вашей заботы, любви и родной ласки. Сердечное спасибо Вам и моим деткам, принимавшим участие в заколачивании ящика и в написании 90–го псалма. Сверх этого премного признателен Т[атьяне] Б[орисовне] за освещение жизни лаврской. Кроме ее сообщений, у меня не было других источников наблюдения за бытом дорогого мне места.

Теперь о себе — продолжение повести моего бытия… В Райфо, где я писал… наконец, с наступлением лета, оказалась ненужной моя работа… Тут приспело время отправки из поселка в колхозы подобных мне. Я по Промыслу Божию застрял на работе в заготконторе, учитывающей шкуры и яйца. С приходом моим в эту контору вдруг бухгалтер уходит в больницу, а наутро предстояла отправка шкур на полмиллиона в облцентр. Вечером зав[едующий] складом приносит пачку сортовых со спецификацией. Я попробовал подсчитывать. Оказалось: таксировка неверная. Всю ночь проверял, снял девять тысяч с бухгалтерских итоговых сумм на основании перерасчета. Но когда через банк провел инкассовые операции, оказалось, что данные зав[едующего] складом были неверны и я снял фактическую стоимость товаров. Началась мука выверки документов первичных, и ценой величайших нервных усилий я восстановил подлинные цифры документов, но Байкадамский банк отказался проводить на инкассе исправления. Пришлось направить корректированные записи прямо в область. Что‑то будет, примут ли записи? Не знаю. Теперь дальше… Потребовали, чтобы я принял кассу заготконторы (это за 200 руб. в месяц), — я отказался. Сегодня бухгалтер, вернувшийся из больницы, отказался от работы в конторе и перешел работать в новую точку. А я под угрозой отправки в колхоз — между"двух стульев"и без бухгалтера. Правда, и прежде инкассаторских документов я не подписывал, а носил на подпись к бухгалтеру, при всем том тягота последствий всех документальных операций висит на мне.