Дневник Марии Башкирцевой

Пятница, 17 сентября. Вчера я вернулась от доктора, к которому ездила из-за ушей. И он признался мне, что не ожидал, что это так серьезно, что я никогда уже не буду слышать так хорошо, как прежде. Я была поражена, как громом. Это ужасно. Я не вполне глуха, но я слышу, как иногда видят, точно через вуаль. Так, я не слышу тиканья моего будильника, и быть может никогда более не услышу его иначе, как приложив к самому уху. Это действительно несчастье. Иногда в разговоре многое ускользает от меня… Впрочем, возблагодарим небо за то, что пока еще не ослепли и не онемели.

Я пишу совсем согнувшись, если же выпрямляюсь, то чувствую жестокую боль; это у меня всегда бывает от слез. Я много плакала с сегодняшнего утра.

Вторник, 28 сентября. Хороший денек, начатый еще ночью. Мне снился «он». Я мечтала «о нем». Он был некрасивый и больной, но это ничего. Я понимаю теперь, что любят не за красоту. Мы болтали как друзья, как когда-то прежде; как будем болтать еще, если снова найдем друг друга! Я просила только об одном, чтобы наша дружба осталась в таких границах, чтобы она могла продолжаться…

Это же было моею мечтою и наяву. Никогда еще не была я так счастлива, как сегодня ночью.

А… приехал к завтраку. Целый поток комплиментов; я и то, и это, и этой зимою около меня составится круг избранных; он привезет мне знаменитостей, всех, представляющих из себя «что-нибудь» и т. д., и т. д.

Мне этого не было нужно, я даже проснулась со смехом.

Дюма-сын говорит, что молодые девушки не любят, а только отдают предпочтение, потому что они не знают, что такое любовь. Так куда-же, черт возьми, девает любовь господин Дюма?

И при том всегда знают почти достаточно, чтобы понимать… То, что Дюма называет любовью, есть только следствие и естественное дополнение любви, а совсем не нечто отдельное, обособленное и полное, по крайней мере для людей хотя до некоторой степени чистых.

«Часто необходимое следствие, без которого невозможна любовь», говорит тот же Дюма; он также называет это «последним выражением любви». С этим я согласна, но сказать, что девушка не может любить, — это безумие. Я ничего этого не знаю

, а между тем я чувствую, что есть что-то отталкивающее в соединении с неприятным человеком и что в этом — действительно «последнее выражение любви», когда любишь.

Иногда в голову приходят безумные мысли, но они понятны, когда человек не производит на вас отталкивающего впечатления, и не имеют ничего общего с любовью. Для меня было бы ужасно поцеловать в губы человека, к которому я отношусь безразлично; мне кажется, я бы никогда не могла сделать этого.

Но когда любишь. О! это… совершенно не то. Итак сегодня ночью во сне я любила, и тоже случилось со мной, когда проснулась. И право это так чисто, так нежно, так прекрасно. Любовь чувство великое и чистое и все в нем невинно.

Любовь у Дюма существует не сама по себе, но только как следствие испытываемого чувства, только как средство любить еще больше и лучше то, что любишь.

Среда, 29 сентября. Со вчерашнего дня я такая беленькая, свежая и красивая, что сама удивляюсь. Глаза оживленные и блестящие; даже контур лица кажется красивее и тоньше. Жаль только, что все это в такое время, когда я никого не вижу. Глупо говорить об этом, но я с полчаса с удовольствием провела перед зеркалом, глядя на себя; этого со мной не случалось уже несколько времени.

Воскресенье, 3 октября. Я в отчаянии.

Нет, ничего не поделаешь. Вот уже четыре года я лечусь у самых знаменитых докторов от воспаления гортани и мне все хуже и хуже.

Четыре дня уши были в порядке, я слышала хорошо; теперь все начинается сызнова.

И вот увидите, что я буду пророком:

Я умру, но не сейчас. Сейчас, это положило бы конец всему, и это было бы слишком хорошо.

Я буду влачить свое существование с постоянными насморками, кашлями, лихорадками и всем прочим…

Понедельник, 4 октября. Я просила нот для мандолины у моего неаполитанского профессора; и вот его ответ.

Я сожалею это письмо за его итальянский стиль, хотя оно и от простого смертного. Признаюсь, я очень люблю цветистый язык.

Но стиль этот надо предоставить итальянцам, у других он смешон. О, Боже! когда же мне можно будет ехать в Италию?

Как все бесцветно после Италии! Никто и ничто так меня не волновало, как воспоминание об Италии.

Почему же я не еду туда теперь же? А живопись? Разве я достаточно сильна, чтобы не заблудиться без руководителей? Я не знаю.

Нет. Я останусь эту зиму в Париже; в Италии я проведу масленицу; зиму 1881 и 1882 буду в Петербурге. Если я не найду в Петербурге богатого мужа, я вернусь или в Париж или в Италию от 1882 до 1883. Тогда я выйду за человека с титулом, с 15 000 или 20 000 франков годового дохода, который с удовольствием возьмет меня с моими доходами.

Разве это не благоразумно дать себе три года для поисков прежде чем сдаться на капитуляцию?