Дневник провинциала в Петербурге

Но к чему пристроится? - вот тут-то именно и начинается для Петра Иваныча целый ряд запутанностей и колебаний.

- А ведь я, брат, прогадал! - признавался он мне на днях, - думал, что штука-то в том только и состоит, что руками направо и налево тыкать, а выходит, что я тычу-то в пусто!

- Как в пусто! все же, чай, разорите кого-нибудь, Петр Иваныч! скромно возразил я.

- Чудак! да ты пойми! Разорить-то я, разумеется, разорю! Я, братец, нынче такое засилие взял, что кого хочешь... вон он! вон он по улице в пальтишке бежит... хочешь, разорю?! Да ведь не сумасшедший я, брат, чтоб зря разорять! Вот ты что сообрази! Ведь оно хорош" руками-то вперед тыкать, когда знаешь, что из этого толк выходит. Прежде вот я знал... Знал я, мой друг, зачем я тыкаю... "предмет" я перед собой видел! Ну, а нынче предмет-то этот... где он? Ты вот день-то деньской бегаешь, из себя выходишь, тычешь и направо и налево, а предмет-то он... фью!

- Да; без предмета... оно точно... тяжеленько как будто...

- И как еще тяжело-то! Целый день кровь в тебе так ходуном и ходит! Ату его! лови! догоняй! - только и слов! А вечером, как начнешь себя' усчитывать... грош!! Сколько крови себе испортил, сколько здоровья убавил, а кого удивил! Вон он! вон он! ишь улепетывает... ккканалья! Ну, и поймаю я его; ну, и посажу на одну ладонку, а другой - прихлопну; ну, и мокренько будет... Кого я этим удивлю, скажи ты мне, сделай милость!!

Петр Иваныч умолк на минуту и затужил.

- Грош! - повторил он в раздумье, - один только грош! Сколько раз я об этом и сам с собой загадывал, и с Михайлом Никифорычем советовался: отчего, мол, у нас прежде благорастворение воздухов было, а нынче, как ни бьемся,грош! "Да и у меня, брат, не густо!" - говорит. Так-то вот!

- Но в таком случае, не лучше ли, Петр Иваныч, это дело оставить? почтительно доложил я.

- Как! мне оставить! - Петр Иваныч вскочил с места и взвился во весь рост, словно получил электрический удар в поясницу, - мне оставить! Да я тысячу раз на дню издохну, а уж его дойму! Я его доконаю! Я его усмирю! Я нынче вот каков: не мне, так никому. Пусть лучше собаки съедят! Да ты знаешь ли, как он меня позорил! Сам целоваться лезет, а исподтишка облавы устроивает! Уж на что я... коренник! - а и тут думал, что конец мой пришел! Трубит, это, в трубу, словно в день Судный! Всех, братец, зовет! Смотрите, говорит, как я с Петра Иваныча Дракина маску снимать буду!.. Снял ты - черта с два!

- Да ведь сами же вы говорите, что пользы от этого для вас никакой нет!

- И говорю, и буду говорить - а руками тыкать все-таки буду. Потому, я так уж нынче пристроился. Деваться мне больше некуда. С чего они на меня наскочили? Мешал я, что ли, им? Сидел я у себя в усадьбе и ни в какие ихние политики не вмешивался. По мне, хоть дери, хоть милуй - мое дело сторона! Вот так я, сударь, тогда себя вел! Даже из ихнего брата придет, бывало, который: несчастлив? - На, братец! Садись за стол, ешь, пей, разговаривай по-французски с женой, с детьми играй! В баню хочешь - в баню иди, экипаж занадобился - экипаж бери! Я дворянин, сударь! Я знать не хочу, кому какая политика нравится, а кому не по нраву! Учись! критикуй! доходи! На то ты и дворянин, чтоб до всего доходить! А они! - на-тко! Про то забыли, как я их, курицыных детей, за свой стол сажал, а вспомнили, как я Кузьку да Фомку на конюшне наказывал!

- Да ведь вы и теперь дворянин, Петр Иваныч! И вы дворянин, и они дворяне - ну, что бы вам стоило эти дрязги оставить!

- Нет, сударь, теперь я уж не дворянин, а мститель-с! Мститель я-с - и ничего больше. Только эта гордость во мне и осталась-с. А по прочему по всему, я даже так тебе скажу: жрать иногда нечего! вот они меня на какую линию поставили!

Слушая эти рассуждения, я не могу не признать одного: что Петр Иванович, по крайней мере, настолько умен, что нимало не обольщает себя насчет своей задачи. Он прямо говорит, что предмет этой задачи... фью! Прав он также и в своих упреках тем "молодым людям", которые когда-то обнимали его и в то же время напутствовали словами "бог подаст!". Что он в свое время относился к "молодым людям" благосклонно, когда они попадали в беду, что он не тиранил их, а сажал за свой стол и предоставлял разговаривать по-французски с своей женой - это я испытал на себе, когда я написал "Маланью" и попался по этому случаю впросак. Тогда я впервые и познакомился с Петром Ивановичем (с тех-то пор он и говорит мне "ты", на которое я отвечаю почтительным "вы"). Я помню, я явился к нему сконфуженный и думал, что он вот-вот сейчас вцепится в меня (увы! теперь он так бы и поступил; он не только бы вцепился в меня, но запер бы меня в вонючую конуру, лишил бы огня и воды и проч.); но он не только не вскинулся на меня, но даже погладил меня по голове.

- Ну-ну! - сказал он мне, - сшалил! проштрафился! ничего! там - свои счеты, а здесь - свои. Бог милостив! Дворянину - без того невозможно. Я сам, брат, молод был! сам при целом полку командиру нагрубил! Знаю!