Дни

— Не надо, — боязливо-хмуро-отчужденно просит Маша.

— Ну не буду. Но ты смотри. А то…

— А что она? — спрашивает Алексей.

— Да хулиганит. Мальчика тут за во́лосы. Ну, не буду.

— Папа, не уходи еще! Постой! я потом еще влезу!

— Не надо, идите, — говорит «нянька». — Щас врач придет. Заругается. Есть им надо и лежать тихо. Пусть не спать — лежать тихо.

— До свиданья, Маша! Мы ведь скоро снова придем. Иди, Маша.

Исчезает в окне — слезает сторожко, глядя туда, вниз; окно черное.

Там — «с главного входа»:

— Когда же ее выпишут?

— Погодите. Погодите, папа и мама. Случай был сложный. Надо всё выждать.

И вот он и день; солнце и верно светит — и уж весна; только выходят они из «главного входа» — тут нет газонов; и вот и машина; он ведет Машу за руку, в другой — ее «узел» («накопилось барахла» за недели!); кошелка для кукол — в щепоти; и она, идя, поворачивает щенячье, сияющее и ясное личико — смотрит ему в лицо.

Улыбается; зуба нет.

Он улыбается.

Улыбается.

Что из того, если далее — более тяжкое?

Может, счастье человеческое — это и есть миг в апреле, когда ты ведешь дочку за руку.

Они едут.

«Экое чудо, — думает Алексей. — Экое чудо. Всё так и есть».

«Но какое же чудо? аппендицит есть аппендицит… хоть и сложный; при антибиотиках…», — отвечает ему кто-то.

И он улыбается… он улыбается — и только.

У их дома — они выгружаются из такси — навстречу неожиданно — футуролог.

— О!

— О!

— А я тут… к знакомым. Это и есть… любовь? — улыбается футуролог, глядя на Машу — немедленно доверчиво и улыбчиво — ожидая радости! — уставившуюся ему в лицо, повернувшись к нему всем телом.

— Это, — говорит Алексей.

— Любовь к своему детищу — еще не Любовь, — все же не преминул ввернуть футуролог, улыбаясь глядя на Машу. — Впрочем, и у меня — дети.

«Большую букву» он «дал» — да, тоном, — как извечно любят интеллигенты подчеркивать сложные оттенки и столкновения чувств и смыслов.

— Небось Любовь, — счастливо и безмятежно говорит Алексей — и тоже давая тоном.

Через секунду как холод — как светлая, но холодная ведьма касается его тайного взора — его души; что?

Что?

Откуда?

«А, Ирина».

«Куба».

«Вот вспомнил».

«Прощай, «мулатка».

«Прощай, коньяки чертовы».

«Прощай, больница, с чьим образом связан твой образ».

«Прости ты прощай, Ирина», — мысленно разговаривает с собой Алексей.

Туманятся, но не исчезают громадные, «вопросительные» глаза…

Но вопрос их — не о Любви.

1978—1985