Дни испытаний

Вспомнили, что в городе ходила легенда, будто доктор Казанцев воскрешает мертвых. Нина знала, откуда взялась эта легенда. Клиническая смерть, как известно, наступает раньше физической, и в эти считанные секунды отцу удалось однажды вернуть человека к жизни. При неожиданном кровотечении поток крови застыл у него в трахее, пульса не было. Когда приехал врач, родные считали больного мертвым. Сергей Артамонович перевернул его на живот, поддерживая опущенную голову, ударил по спине. Изо рта выпал кровавый ком, больной задышал. Нина несколько раз слышала эту историю, но теперь было приятно услышать и вновь думать о ней. Острая боль на какие-то минуты сменялась щемящей грустью.

И хотелось еще и еще слушать задумчивый голос инженера Панкова:

— Я после войны мальчишкой еще в диспансере лежал, так Сергей Артамонович больным из дому масло таскал. Оно тогда было по карточкам. На последние деньги шоколад покупал.

Даже чудачества отца, его непрактичность, рассеянность приобретали сейчас иной, значительный смысл.

— Сергей Артамонович ведь не от мира сего был. — Это говорит огромный плечистый главврач Михаил Борисович, говорит неторопливо, негромко, как человек, который никогда не опасается, что его перебьют. — Приехал к нам как-то из Москвы инспектор Министерства здравоохранения Лозовой Иван Егорович… Желчный был человек и придира, этот Лозовой…

Нина давно знает и эту историю, но слова ласкают и успокаивают ее… Все побаивались инспектора, некоторые лебезили перед ним. А отец настолько не обращал на него внимания, что даже по рассеянности закрыл его в ординаторской, положил ключ от двери в карман и ушел обедать…

Да, отец никогда не боялся никаких проверок, был равнодушен к похвалам, ко всяким житейским благам. Зато как волновало его течение чьей-либо болезни, как подчас угнетало бессилие врача… Да, отец… Но что они говорят?

До сознания Нины долетают обрывки каких-то фраз:

— Сергей впрямь не от мира сего был…

— Жизнь, она… Ежели сам о себе не позаботишься… Каждый для себя. Каждый за себя.

— Напрасно. К одинокому, говорят, беда и липнет.

— Алексей Никандрыч хочет, чтобы каждый стены коврами… домик… сберкнижку…

Что это? Они спорят? Не о папе говорят, а спорят. И даже Иван Савельевич, и с такой страстью. Сейчас, здесь! Нине кажется это кощунственным. Сразу она даже не верит, заставляет себя прислушаться.

Говорил Алексей Никандрович. Упоминание о коврах, домике, сберкнижке, очевидно, имело к нему прямое отношение.

— А что сберкнижка? — старик настороженно и в то же время насмешливо посматривал на сухощавого подвижного Ивана Савельича. — Сберегательные кассы у нас не заокеанские они, я слыхал, Иван Савельич, наши, советские. И вкладчики государству большую пользу дают. Мы с тобой оба счетные работники, нам это знать надо.

Иван Савельич даже не возразил, только в сердцах отодвинул от Алексея Никандровича, с которым сидел рядом, свой стул и презрительно бросил:

— Эх ты, вкладчик…

— Вы кушайте, кушайте! — поспешно вставила Любовь Ивановна. Но спор все разгорался.

— А что же, и вкладчик, — неторопливо вытирая красные губы, продолжал Алексей Никандрович. — А ты вот… — он медлил, ища подходящее определение, но не нашел его и сказал: — Любишь пустые фантазии. Сколько лет меня иначе и не звал, как «домовладелец», «домовладелец». А теперь перестал. Почему? Вот ты скажи — почему?

— Надоело, — презрительно бросил Иван Савельич.

— Надоело, — повторил Алексей Никандрович и сморщил большой, увеличенный лысиной, лоб. — Нет, не надоело. А понял ты, что впросак попал. В тридцать шестом, когда я дом ставил, ты что говорил? Чуть не чужаком меня, а? А теперь вон жизнь получше пошла, так люди и дома, и дачи…

Как им не стыдно! Здесь они имеют право говорить только о папе, только о папе! Но уже вмешался доктор Шумаков.

— Дома и дачи, — неторопливо перебил он Алексея Никандровнча. — Дома и дачи. А я вот, знаете, и сейчас не очень верю тому, кто особенно этим строительством-то увлекается.

— Конечно, частная собственность отживает, — вставил и Алик.

— Отживает! — насмешливо сморщил лоб Алексей Никандрович. И видно было, что вмешательство Михаила Борисовича и Алика скорее заинтересовало его, чем смутило. — А ведь вот спросите-ка его, — Алексей Никандрович небрежно указал вилкой в сторону Ивана Савельевича. — Спросите-ка его, не говорил ли он мне этого в том же упомянутом тридцать шестом. А я сам вот в своем доме век доживаю. И деткам его завещал.

— Завещатель, — сверкнул очками Иван Савельевич.

— А что ж, и вкладчик, и завещатель. Было бы что завещать…

Алексей Никандрович оглядел комнату и громко вздохнул:

— Ох-хо-хо. Жизнь человеческая!

«Он папу осуждает, папу! И чего он здесь? Папа же его недолюбливал. И не ходил он к нам последнее время».

Нина, забыв о том, что она хозяйка, что Алексей Никандрович в ее доме, давно уже смотрела на старика, да и на остальных с откровенной неприязнью. Старик заметил это, но только вздохнул: «Эх, молодо-зелено».

Нина поймала на себе сочувствующий, понимающий взгляд Алика. Заметила, как Алик наклонился к Михаилу Борисовичу, что-то шепнул ему.