Дни прощаний

Сестра немногим старше меня, но иногда она кажется гораздо мудрее девушек ее лет.

– Тогда я хочу лечь спать и проснуться лет через десять.

Мы пристально смотрим друг на друга. Мои глаза полны слез, и на этот раз дело не в тоске и не в усталости. Дело в доброте Джорджии. Я превращаюсь в сущего младенца перед лицом истинной доброты. У меня перехватывает дыхание, когда смотрю на YouTube видео, где кто-то безвозмездно отдает свою почку незнакомцу или спасает умирающую от голода бродячую собаку, или что-то еще в этом духе.

– Я знаю, ты скучаешь по ним, – сказала Джорджия. – Я тоже буду по ним скучать. Даже по Эли, который постоянно пытался заглянуть мне в вырез блузки.

– Однажды Марс нарисовал тебя в бикини и подарил рисунок Эли.

Она закатывает глаза.

– Ты хотя бы защитил мою честь?

– Конечно. Но рисунок и вправду был отличный. Марс был классным.

Я всхлипываю, а Джорджия с сочувствием смотрит на меня и снова обнимает.

– У меня осталось немного лазаньи.

– Я поел у Блейка.

– Пока ты был на похоронах, звонили мама с папой. Они хотели поговорить с тобой. Позвони им.

– Ладно. – Я немного медлю, а потом выпаливаю: – Знаешь… после похорон ко мне прицепился репортер.

У Джорджии вытягивается лицо.

– Что? Репортер

хотел поговорить с тобой после похорон твоего лучшего друга? Ты издеваешься? Какого черта?

– Да. И он был очень настойчив. Типа, – я имитирую голос Даррена, – «что ж, Карвер, я собираюсь написать об этом, а у новостей не бывает перерыва на горе, так что если ты хочешь рассказать мне свою версию, тем лучше для тебя».

Она отступает на шаг назад, скрещивает руки на груди и в бешенстве кривит губы.

– И как зовут этого кретина?

Мне хорошо знакомо это выражение ее лица. Оно появлялось у нее каждый раз, когда я в младших классах рассказывал, что дети дразнят меня, и она отправлялась на «разборки».

– Пожалуйста, не надо. Не сомневаюсь, будет только хуже.

– Для него.

(И она права.)

– Для меня.

Мы зашли в тупик. Она вдруг начинает принюхиваться.

– Кстати о новостях – от тебя воняет.

– Я весь день был в костюме, а сегодня жуткая жарища. Но это неважно.

– Прими душ. Сразу почувствуешь себя лучше.

– Я совсем отчаялся и, судя по всему, воняю, как дерьмо. И как я смогу почувствовать себя лучше?

* * *

Джорджия оказалась права. Мне становится гораздо лучше, когда я выхожу из душа, насухо вытираюсь и голым плюхаюсь на кровать. Некоторое время я просто смотрю в потолок. Когда мне это надоедает, я надеваю штаны цвета хаки и рубашку с закатанными рукавами.

Я раздвигаю шторы, и комната тут же наполняется длинными тенями персиковых сумерек. Сажусь за стол и открываю ноутбук. На светящемся экране – текст рассказа, над которым я работал. Однако надежда погрузиться в работу и забыть обо всем стремительно тает.

Я живу в местечке под названием Уэст-Мид. У моей улицы есть особенность – по высокой насыпи прямо позади нее бегут рельсы железной дороги. Поезда проходят здесь почти каждый час. Издалека до меня доносится гудок паровоза. Я смотрю, как лучи заходящего солнца пробиваются яркими сполохами между вагонами, которые проносятся за домами 1960-х годов прямо через улицу от меня. Беру телефон, чтобы позвонить родителям, и тут же кладу его на место. Не могу. Я просто не в состоянии разговаривать с кем бы то ни было.

Внезапно у меня возникает чувство, словно меня засасывает водоворот отчаянной, бездонной тоски. И это совсем не похоже на желание поскорее сдохнуть, лишь бы закончились занятия в школе. Это то состояние, когда ты осознаешь, что твои трое лучших друзей сейчас переживают опыт загробной жизни или забвения, а ты сидишь и смотришь на проносящийся мимо поезд, а экран твоего ноутбука постепенно меркнет и отключается.

Меркнет и отключается. Именно это и произошло с моими друзьями. И сейчас я не представляю, где они. Не представляю, что сталось с их разумом, опытом, их жизненными историями.

Я не отношусь к рьяным верующим. Моя семья посещает церковь Сент-Генри от силы четыре-пять раз в году. Отец говорит, что верит в Бога достаточно, чтобы заставить себя страдать из-за этого, но не настолько сильно, чтобы заставить страдать кого-то еще. Моя вера никогда не подвергалась такому испытанию. Мне не приходилось задумываться, верю ли я искренне, что мои друзья сейчас рядом с великодушным и любящим Богом. А что если нет никакого Бога? Где же тогда они? Что если каждый из них заперт в каком-нибудь огромном мраморном зале с пустыми стенами и они останутся там навечно, и им нечего будет видеть, слышать и читать, и не с кем будет поговорить?

Что если существует ад – место вечных страданий и наказания? Что если они оказались там? Горят. И кричат в ужасных муках.

Что если я отправлюсь туда после смерти за то, что убил своих друзей? Что если Нана Бетси не сможет меня простить и оправдать?