Дни прощаний

Он наклоняется, чтобы посмотреть мне в глаза при слабом свете. Его лицо до неловкого близко от моего, и он говорит с нескрываемой угрозой.

– Ты чувствуешь, словно не можешь дышать? Как будто на груди куча камней?

Я киваю.

– Сердце болит так, будто разрывается на части?

Я киваю.

– Болит каждый сантиметр твоего тела? Я имею в виду, болит так, что хочется умереть?

Я киваю.

– Чувствуешь, что сейчас стошнит? Будто выворачивает наизнанку?

Я киваю.

Он приближается еще. Запах у него изо рта – запах освежителя дыхания и голода, как будто он только чистит зубы, но ничего не ест.

– Теперь ты понимаешь, что я почувствовал, когда мне позвонили и рассказали о том, что мой сын убит. – Его голос срывается.

Но я уже знаю! Потому что я почувствовал то же самое, когда узнал.

Он выпрямляется, как стальной стержень, пока я ожидаю, когда пройдет кашель, и пытаюсь выиграть себе пару секунд историей про то, как Марс однажды купил бездомному еды и затем нарисовал ему картину, чтобы тот мог ее продать или обменять на еду в будущем, если опять проголодается.

– Как-то раз Тергуд…

– Нет, – говорит судья Эдвардс с интонацией «у меня есть идея получше», поднимая палец, чтобы меня прервать. – О, нет. Это не тот день, когда ты рассказываешь мне, кем был мой сын. Этот день для того, чтобы ты понял, что ты забрал у меня своей безответственностью, глупостью и нетерпеливостью. А теперь восстанавливай дыхание – и вперед.

Каждое слово как пытка. Рана на ране. Удар по пальцу замерзшей ноги. Содранная до мяса мозоль.

Я справляюсь с кашлем. И опять судья Эдвардс убегает вперед, а я волочусь позади. Каждый вдох обжигает легкие. Все защитные оболочки, сформированные мной – каждая баррикада, которую я поставил, – разрушаются и плавятся, оставляя меня обнаженным. Эмоции, которые я пытался похоронить, начинают выплескиваться. Он знал, что это произойдет.

Мне трудно поднимать ноги над землей, я запинаюсь о маленькую трещину на дороге и падаю, обдирая кожу на коленях и ладонях. Я лежу, оглушенный неожиданным ударом, унесшим последние остатки моих сил, глаза наполняются слезами.

Я пытаюсь подняться и слышу звук шагов судьи Эдвардса, подбегающего ко мне.

– Ты ушибся? – спрашивает он тоном, дающим понять, что, по большему счету, ему интересно только, достаточно ли я здоров, чтобы продолжать меня ломать.

Я молча мотаю головой и встаю на подкашивающихся ногах. Воздух холоден и пронзителен для моих недавно раскрытых нервных окончаний. Внезапно на меня обрушивается приступ тошноты. Я делаю пару шагов к краю тропы и там выплескиваю вчерашний ужин на землю. Он проходит через мой нос, и весь мир начинает пахнуть рвотой.

Ну что, доктор Мендес, в плане скромности у меня все отлично. И что может быть честнее, чем рвота перед кем-либо. Да, и я уверен, что слушаю больше, чем говорю.

Когда я поворачиваюсь к судье Эдвардсу, он протягивает мне бутылку воды.

– Пей, – приказывает он, но голос звучит немного сочувственно. Я пью, прополоскав рот водой, и отдаю ему бутылку.

– Ладно, – говорю я, чувствуя окончательную покорность в своем собственном голосе. – Вперед.

Может, я забегаюсь до смерти. На самом деле, рассматривая густой запутанный лес по обеим сторонам, нельзя полностью отбросить возможность того, что он привел меня сюда, так или иначе собираясь убить. Присоединение к Соусной Команде сейчас сделало бы мою жизнь лучше.

– Думаю, этого хватит. – Он поворачивается и шагает в обратном направлении. Я жду, что он снова побежит, но нет.

Прихрамывая, я плетусь за ним, подавляя боль и тошноту.

Занимается рассвет – светящаяся розово-оранжевая шелковая ленточка над черными рядами деревьев, – но на дороге все еще темно и холодно, а мы такие же немые, как друг и сын, чью память мы пришли почтить.

* * *

– Возьми в машине полотенце, – говорит судья Эдвардс. – И одежду для церкви.

Я беру полотенце, которое он заставил меня положить на сиденье его машины, беру костюм, который висит в моей машине, туфли к костюму и хромаю за ним в дом, все еще хрипя.

Из домов членов Соусной Команды в доме Марса мы были реже всего. Марс и Эли окапывались у меня, потому что могли строить глазки Джорджии. Мы все любили дом Блейка из-за Наны Бетси. А у Эли был лучший набор видеоигр, и к тому же всегда был шанс, что появится Адейр с толпой гибких подруг-танцовщиц. В доме Марса что-то заставляло нас нервничать. Он был каким-то антисептическим, холодным, брутальным и рациональным. Блейк тут не упражнялся в испускании газов, даже если мы были только вчетвером. Он дожидался, пока не уйдет и не сядет в машину, и только тогда пукал. «В таких местах не пердят», – однажды объяснил он (в противовес общественным магазинам и фойе нашей школы). Когда мы были у Марса, то сидели в оазисе бардака его спальни.