До февраля

– А где она? – поинтересовался Паша. – А? Квасит сидит, как обычно. А это может и на две недели затянуться, и на месяц, ты уж поверь. Ты не знаешь, я знаю. И вот она будет квасить, а мы будем ее предпохмельные ЦУ исполнять.

– Ты всегда про начальство и приказы такое рассказываешь? – спросила Аня. – Понятно, почему у тебя так с карьерой. И у всей нашей журналистики тоже.

Паша несколько секунд смотрел на нее, наверное, пронзительно и пылая гневом, но Аня этого не увидела, потому что решила не открывать глаз, пока не захочет.

Пока не хотелось. Устала она от всего запредельно, и от Паши в том числе.

Паша встал и ушел.

Аня посидела еще некоторое время, размышляя, как жить и что делать дальше. Всяко получалось, что жить будет непросто, а делать придется первый номер. И это далеко не худший из возможных вариантов. Более того, неделю назад для Ани такой вариант был маловообразимой мечтой. А сейчас мечта стала нудным вымораживающим обязательством.

Только так мечты, похоже, и сбываются, объяснила себе Аня. Она открыла глаза, поморгала и уставилась на экранчик – не потому, что черпанула сил, а потому, что телефон дернулся: пришло уведомление.

Аня полагала, что это Паша пытается уязвить ее запоздало придуманным элегантным ответом. Но нет, уведомление пришло от группы «Пламени» в соцсети.

После почти суточного затишья опять активировался самопровозглашенный актив в лице Дарченко и Бирюковой. Сейчас они с четырех копыт утаптывали какого-то новичка с пафосным ником «Литератор», который имел неосторожность поинтересоваться порядком рассмотрения рукописей: кто читает, как быстро отвечают, дают ли советы и так далее.

Бирюкова рекомендовала «Литератору» подтянуть орфографию, хотя все его прегрешения пред ликом Дитмара Эльяшевича сводились к паре опечаток, небрежной пунктуации и отсутствию прописных букв. А Дарченко, естественно, советовал немедленно вступить в его семинар при Содружестве писателей, заседания которого и будут определять список текстов, рекомендованных к публикации в «Пламени».

Ну что он за болван ненасытный, подумала Аня, сочувственно изучая переписку. Литератор, несмотря на глупый ник, держался молодцом и стоиком, на хамские приколы не отвечал и вообще был изумительно вежлив. Но уверенности в том, что его хватит надолго, у Ани, конечно, не было.

Она изучила пустоватый профиль Литератора, заведенный недавно, но хотя бы не забитый бессмысленными мемасами и перепостами, подумала немножко, обругала себя и все-таки написала ему в личку:

«Здравствуйте. Посылайте текст, если есть, по адресу, указанному в профиле группы».

Литератор отозвался немедленно:

«Спасибо огромное! А действуют ли ограничения по объему?»

Молодец парень, подумала Аня с интересом, тут же и прописные буквы появились, и пунктуация нормативная. Умеет говорить на языке собеседника – и, главное, знает этот язык. По нынешним временам нечастое и большое дело. Из такого может выйти толк.

«Желательно до 80 тыс. знаков, но, в конце концов, сократить можно всё и всегда», сообщила Аня, поставив на всякий случай пару смайликов.

«Супер», написал Литератор. «Бегу дописывать».

«Удачи!»

«К Вам за советом, если что, можно обращаться?»

«Конечно».

«А как к Вам лучше обращаться?»

Она подумала, улыбнулась почему-то и написала:

«Аня».

«Я очень рад, Аня».

И веселый пританцовывающий смайлик.

Глава восьмая

Цыпленок, ну, или динозавр, наверное, сразу забывает ту часть жизни, которую провел в яйце. Это не часть, а просто отдельная жизнь: короткая, сытая, теплая, счастливая и полностью защищенная от любых потрясений известковой или кожистой стенкой. Мир крохотен, удобен и понятен, поза привычна и уютна, знай плечиком поводи, голову перекладывай да сладко дрыхни дальше. А потом эта жизнь кончается. И, чтобы не сдохнуть, тебе приходится проламывать стенку, за которой может быть что угодно: стужа или жара, море пламени или просто море, пустота одинокого гнезда на голой вершине высохшего дерева или бесконечные штабеля полок в инкубаторе. И всё это тебе одинаково незнакомо и чуждо. И может убить. Если ты не убежишь, потому что цыпленок. Если не научишься убивать первым, потому что динозавр. Или Змей.

В похожей, но на самом деле противоположной ситуации оказывается, например, джинн, заточенный в кувшин. В принципе, тот же тихий вечный покой за стеночкой, но есть нюанс: ты знаешь про большой мир снаружи, ты многое в том мире умеешь, ты привык быть одним из самых могущественных его обитателей – а теперь ты жидко болтающийся желток, бессильный и бессмысленный, как сонная гадюка зимой или как пуховик, из которого пылесосом убрали воздух и скрутили в невесомый комочек для летнего хранения, и время остановилось на мучительном спазме выдоха. А чувства остались – те, конечно, что были у джинна. И им некуда деться. Они копятся, наслаиваются друг на друга, густеют и оседают шероховатой коркой, делающей нутро кувшина еще теснее.