До последнего солдата

— В хате он, возле раненых. Командира роты сейчас перевязывает, — объяснил Бодров. — Санинструктора у нас нет. Погиб. Санитаров тоже. А у него, у ефрейтора вашего, к этому делу вроде как тяга какая-то появилась. Может, со временем на врача или фельдшера выучится.

— Предупредите его, что тоже пойдет со мной на шоссе.

— А не надо бы. Не приведи господь, останемся без такого старательного «лекаря».

— Ничего, мы с ним не первый раз ходим. Остальные же на такое задание наверняка пойдут впервые. Значит, опыта никакого. — Правда ваша: хоть один надежный, проверенный боец под рукой должен быть.

— Но и лекарь тоже нужен. Тут ты, старшина, прав, — вроде бы сам же себе и возразил Беркут.

И оба задумчиво, с фронтовой тоской помолчали.

— Ваш котелок, товарищ капитан, — поспешил к Беркуту повар. — Ваша ложка.

В дом капитан заходить не стал. Отошел чуть в сторонку, сел на камень, лежащий уже не под карнизом, а под открытым небом, провернул ложку в жиденьком месиве (нечто среднее между кашей и супом, зато как пахло говяжьей тушенкой!), но прежде, чем поднести ложку ко рту, прочел на черенке: «Ряд. Грищ. 1 взв.». А чуть приподняв котелок, едва разобрал: «Ефр. Абдурахма. 2 взв.».

«Шинели, говоришь, с мертвых сняты? — с укоризной ответил он про себя рыжеватому бойцу, который несколько минут назад так брезгливо изобличал старшину. — Что ты тогда видел на этой войне?!» И, зачерпнув заснеженной ложкой остывающий суп-кашу, начал медленно есть. Хотя перед глазами все еще стояло это, коряво нацарапанное гвоздем: «Ряд. Грищ. 1 взв.».

19

Германцы пока что вели себя смирно. Осматривая в бинокль ложбину, Беркут угадывал их присутствие почти на всем видимом пространстве, однако ни на одном участке никакой активности они не проявляли.

— Странно, Кобзач. Исходя из нашей договоренности, гауптман уже должен был бы сымитировать прочесывание плато и увести своих солдат на тот берег.

— Совсем распустился, — иронично поддержал его старшина. — Приказы дважды повторять приходится.

Капитан удивленно взглянул на Кобзача и столь же иронично повел подбородком: у старшины юмор прорезался. Если бы Мальчевский съязвил — это еще было бы понятно, но Кобзач!…

— Что-то не то. Гауптман наверняка должен был пройтись к реке, — задумчиво обронил Беркут, продолжая свое размышление вслух. — Разве что получил подкрепление и решил, что стоит еще раз навалиться на нас атакующей лавой?

— Или просто решил отсидеться. Три часа на передовой без стрельбы — считай три часа райской жизни: без пуль и страха. На войне они ценятся уже хотя бы потому, что в эти часы война как бы проходит мимо тебя, а то и вовсе без тебя. Гансы — они хоть и немцы, а размышляют, считай, по-нашенски.

— Ну и божественно! Передышка германцев — это и нам передышка. Но как только здесь появится новое подразделение, придется повоевать. Так что молись, старшина, чтобы этот самый гауптман…

— Ганке, — подсказал Кобзач, — Вильгельм Ганке.

— Ты-то откуда знаешь? Неужто фамилию запомнил?

— Что ж тут знать-запоминать? Документы-то его у меня остались. Офицерская книжка. Еще какие-то бумаги, вроде как на питание, и все прочее… — извлек старшина из внутреннего кармана шинели портмоне бывшего пленного, — вот оно все.

Поначалу Беркут удивленно уставился на Кобзача, а принимая документы, расхохотался. Ситуация и в самом деле получалась комическая. Уходя из плена, гауптман то ли не решился заикнуться о документах, чтобы не усложнять ситуацию, то ли, пораженный любезностью красноармейского офицера, попросту забыл о них. В то время как ему, Беркуту, и в голову не пришло оставить офицерскую книжку Ганке в качестве залога, и таким образом добиваться, чтобы тот в точности выполнял их договоренности.

Получается, что самым прозорливым оказался старшина. Припрятав документы, он, глядя вслед немецкому офицеру, хитровато ухмылялся в усы. Впрочем, ухмыляться он мог и поглядывая на Беркута. Если смершовцы[5]

докопаются до того факта, что капитан отпустил немецкого офицера, то есть оказался пособником врага, он, Кобзач — единственный из роты, кто сумеет доказать, что не одобрял этого прегрешения капитана.

— Что ж ты молчал, старшина? Почему не вернул документы Ганке?

— А мы сначала посмотрим, как он нам служить будет. А потом еще подумаем: отдавать, или пусть у фюрера своего новые выпрашивает. Ему бы спасибо сказать, что волчью шкуру с него не содрали.

— Да уж, странные складываются у нас отношения с этим гауптманом.

— За которые гестапо — если только там узнают о его пленении и переговорах, — с удовольствием спровадят его в концлагерь. Или просто пристрелят перед строем, для острастки. Как думаете, капитан, немцы перед строем офицеров своих расстреливают?

— Видеть подобного не приходилось, — проворчал капитан, отлично понимая, что то же самое Кобзач мог бы предположить и по поводу его, Беркута, отношений с НКВД. — В данном случае до этого, очевидно, тоже дело не дойдет. — Кстати…