До самых до окраин

Говорили о том, о сём. Вдруг ты замолчал, глядя в окно – будто вспоминая что–то, потом пробормотал:

– Да, весна… Уж сколько их прошло…

Я ждал продолжения, но его не было. Услыхав характерное покашливание, понял, в чем дело. По опыту я знал – порой такое бывало: ты хочешь что–то сказать, но не решаешься. И я спросил:

– Вспомнилось что–то?

Ты как–то смутился, с усилием выдавил:

– Да нет, но… Впрочем, не знаю, как сказать…

И снова замолчал. Я стал заводиться.

– Слушай… Мы ж с тобой вроде не совсем чужие.

Ты смутился еще больше, сказал со вздохом:

– Да, знаешь, рассказ я написал, вот что.

От изумления (уж сколько лет знакомы! плавали вместе! и никогда ни одним словом ты не заикнулся о пробах пера!) у меня сорвалось с языка:

– Ну прекрасно! Наверно, весна…

– Да нет, написал–то я год назад.

– Год назад?! – (я живо представил тебя в редакции и чью–нибудь гнусную, фальшивую рожу напротив…) – Ты показывал кому–нибудь?

– Ну уж…Нет! Об этом я и не думал. Вот сам не знаю, как всё вышло…

– Да мне–то, мне – ты уж мог бы показать!

– Да я хотел… – ты виновато улыбнулся. – Но потом, думаю, пускай полежит немного.

– Немного?! Целый–то год?

– Да что! Зато вот недавно посмотрел – вроде ничего… Не знаю…

Я попросил завтра же принести рассказ и сильно разволновался от всего этого. Дома беспокойство мое усилилось. Я подумал со страхом: однажды ты пожаловался, что писать что–нибудь, даже письма, для тебя – полная мука; ведь в случае чего, я не смогу, наверно, выложить тебе свое откровенное мнение…

Но как же я обрадовался, что ошибся в своих страхах! Что же я прочитал?

Эта бесхитростно написанная история произвела на меня потрясающее впечатление. Мне пришлось второй раз, уже внимательнее, прочесть ее, чтобы как следует прочувствовать, чем она так пленяет. Написанная скупым, даже бледным, языком и лишенная вовсе каких бы то ни было украшений, она каким–то образом крепко западaла в душу, а все персонажи возникали перед глазами, как живые. Но ведь это и есть волшебная тайна искусства!

И – как в известном доме Облонских – всё смешалось в душе моей: удовольствие оттого, что страхи мои оказались напрасными; радость от такой твоей удачи; печаль, что не выпало случая прочесть рассказ раньше и что он зря пролежал целый год.

Я с жаром принялся доказывать тебе, что его надо обязательно предложить какому–нибудь журналу. Ты даже слегка растерялся от такого поворота дела, сказал, что это надо обдумать. Но для обдумывания времени не оставалось. Случилась беда: ты слег в больницу с инфарктом.

И я задался целью: во что бы то ни стало добиться публикации. Я сказал себе: надо заставить тех, от кого это зависит, чтоб напечатали. Я кинулся в журнал «Нева», оставил для прочтения. При повторном моем визите завотделом прозы повздыхал, поинтересовался, почему отсутствует сам автор, потом перевел разговор на известные рельсы – о детской тематике. С удовольствием отметив про себя, что о недостатках и речи нет, я пустился в рассуждения об относительности всякого тематического деления живой жизни, в которой всё – вместе и ничего – отдельно. И если задаться целью делить – это всё равно, что резать на куски…

Завотделом как–то странно посмотрел на меня и сказал:

– Зависело бы это от меня, я бы рассказ напечатал. Но в нашем журнале он не пойдет.

– Но почему всё же?

– Хорошо, я вам скажу. Но с одним условием – это останется между нами.

Удивившись, но оценив этот жест, я заверил его в том и насторожился. Всё же нечасто такие люди идут на откровенность. Но, может быть, это просто очередная уловка из тех, на которые столь горазды редакционные жуки?..

– Рассказ был представлен Главному, он его прочитал. И он против публикации. Так что…

– Можно узнать, причина известна?

– Да, но это…

Он замолчал, о чем–то раздумывая.

– Но мы же условились, можете твердо на меня рассчитывать.

– Ну хорошо, – сказал он со вздохом, выдвинул ящик стола и, покопавшись там, достал и протянул мне листок писчей бумаги. На нем синим карандашом крупными, размашистыми буквами было написано: «Рассказ неплохой – ну и что? Кто этот автор? Я такого не знаю.» Ниже стояла подпись Главного.

На какое–то время я потерял дар речи. Ну и что? Ничтоже сумняшеся, Главный откровенно высказался, что он допускает в печать лишь кого–то из тех, кого он знает. И ему наплевать на вещь в себе. Ему подавай имя. И в этом конкретном случае уже ничего не изменишь. Но этот интеллигентный сотрудник, сидящий напротив, похоже, и в самом деле тут не при чем. Не сам же он писал эту записку! Зачем это ему?

– Послушайте, – сказал я. – В каждом монастыре свой устав, я понимаю. Но на этом листке содержится похвала рассказу, которая сейчас очень важна для автора. Он недавно вышел из больницы. И, если я ему изложу даже всё как есть, он может подумать, что я просто его утешаю и не поверит… Не могли бы вы, скажем, до завтра дать записку – единственно для того, чтоб показать человеку? И я тут же вернусь, чтоб передать ее вам из рук в руки в целости и сохранности… Больше ее никто не увидит, даю слово.