До свидания, мальчики!

Мы сразу оценили тост. Сашка тут же предложил, чтобы сдох Жестянщик. Долго обсуждали участь Тартаковского и решили, что он сначала должен нас побрить. Потом, не сговариваясь, все вдруг уставились на Попандопуло и захохотали. Попандопуло смотрел поверх наших голов печальными, как у старого бульдога, глазами.

– Стакан молодого вина – десять лет жизни! – выкрикнул он.

– Если надавить на его нос, из него брызнет вино, – сказал Сашка.

Это показалось нам очень остроумным, и мы снова захохотали.

К Витьке со стаканом вина подошел Женин отец. Мы не заметили, когда у стойки появились квартирные агенты.

– Поздравляю, – сказал Женин отец и прикоснулся к Витькиному пустому стакану.

Витька, наверно, забыл, что держал в руке пустой стакан. Женин отец улыбался. Улыбка у него была неприятная. Когда он улыбался, нам казалось, что он хочет кого-то ущипнуть.

– Позвольте полюбопытствовать, когда и в какой город едете?

Я что-то не слышал, чтобы раньше Женин отец называл Витьку на «вы». Витька растерялся.

– Мы едем в Ленинград, – сказал Сашка. – Одновременно с Женей. Из окон консерватории будет виден двор нашего училища.

Женин отец оглядел Сашку и вернулся к своей компании, на другой конец стойки.

– Кто тебя просил врать? Ну скажи, кто тебя просил? – шипел Витька.

– Ничего себе ты выбрал тестя. Нет, ты видел, какое у него стало лицо? Имею предложение: надо выпить, чтобы он сдох.

– По морде хочешь? – спросил Витька.

– Нет, ты подумай: стакан вина – и на всю жизнь избавишься от крупной неприятности.

У Сашки была привычка, разговаривая, размахивать руками. Мы долго его от этого отучали. Наверно, плохо старались; Сашка говорил и размахивал руками, как будто мы не вели с ним никакой работы.

– Сашка! – сказал я и опустил руки.

– Понял, – ответил Сашка, но через секунду руки его снова мелькнули в воздухе.

Кто-то пристально на меня смотрел. Я повернул голову. Смотрел Павел. Его широкий тонкогубый рот улыбался.

– Может, хватит для первого раза? – спросил Павел.

Мы не ждали от него такой подлости.

– Шесть стаканов! – крикнул Сашка.

– Солнце, виноград, здоровье, – говорил Попандопуло и вытирал стойку.

– Шесть стаканов! – крикнул Сашка, и у него начал расти нос.

Когда Сашка злился, на его лице оставался только нос.

– Кто будет платить? – спросил Попандопуло.

– Вы меня не знаете?

Попандопуло смотрел на Сашку печальными глазами:

– Я знаю в городе одного уважаемого доктора. Но я не знал, что его сын растет алкоголиком.

У стойки стало тихо. Слышны были шаги прохожих и жужжание ос. Дело приняло принципиальный характер. Я бросил на стойку шесть рублей, а Витька крикнул:

– Шесть стаканов! – и протиснулся к стойке, сдвинув плечом матроса.

Попандопуло даже не взглянул на деньги. Я встал рядом с Витькой.

– Советскими деньгами брезгуешь? Правила советской торговли нарушаешь? Это тебе не собственный ресторан, а государственная служба. Забыл, да? Забыл? – Я еще не кончил говорить, а Попандопуло уже нацеживал кувшин.

– По-морскому, – сказал Сашка, подвигая по стойке стаканы. – Чтоб они сдохли! – крикнул он.

– Толк будет, – сказал матрос.

– Я же говорю: профессора.

Мы ушли довольные собой. Последнее, что мне запомнилось, – это ехидная улыбка Жениного отца и печальные, как у старого бульдога, глаза Попандопуло.

Почти у каждого в жизни случается такое, что тяжело бывает вспомнить. А когда вспомнишь, то весь покрываешься испариной. В жизни моей было не так уж много грехов, и в общем-то я не боюсь ворошить прожитые годы. Но когда я вспоминаю по-собачьи печальные глаза Попандопуло, мне становится не по себе. И еще одни глаза преследуют меня как кошмар...

В январе 1942 года под Сычевкой, когда под ногами визжал и скрипел морозный снег, я в упор стрелял из пистолета в немецкого ефрейтора. Он почему-то не падал, только шатался и все хотел вскинуть свой автомат и смотрел мне в лицо нечеловеческими глазами. После каждого выстрела из его спины вместе с клочками шинели вылетали струйки пара. Он упал лицом вниз, и струйки пара иссякли у меня на глазах.

Я не знаю, в чем моя вина. Очевидно, в том, что я человек и поэтому отвечаю перед своей совестью за все подлости и преступления, совершаемые на земле.

II