Добро с кулаками

— Таки сколько необходимо дать гражданину начальнику, чтобы несчастного Лазаря отпустили восвояси? Как всегда, чего не коснись, виноват еврей. С какого такого праздника в главари определили? А может, я не согласен. А может, мне, наоборот, в шестёрках ходить интереснее, — прямо с порога подвала принялся причитать и торговаться Пархатый, преимущественно обращаясь к Олегу.

— Сто восемьдесят шекелей готов отдать бедный измученный Лазарь прямо сейчас, прямо вот тут, взамен на свободу. А ведь это тысяча двести пятьдесят четыре рубля шестьдесят копеек, по курсу вашего времени гражданин начальник. Всё что есть, отдаю, и пускай несчастные детки мои останутся голодными. Ну, так как? Таки берёте? — со стороны смотрелось так, что жид как будто хитрит.

— Слабовато ты свою шкуру ценишь. Тебе вышка светит, а ты тысячу двести. Да на тысячу двести в магазин нормально не сходишь. Так, грузите его с остальными поскорее, меня дома борщ и сказочная нимфа поджидают, — без эмоционально отвечал Олег.

— Ни-ни-ни! Секундочку, гражданин начальник. Одну секундочку. Побойтесь Бога, вы всё перепутали. Вы тысячу двести на ваше время применили, в то время как тратить вам тысячу двести после второй мировой войны придётся, а это уже совсем другая мера. Можно не раз в магазин сходить и не два, а можно и на курорт прокатится, допустим, в Ялту. Двести шекелей, и точка! И режьте меня на ремни, не шекелем более. Хотите больше, извольте — двенадцать процентов годовых взамен положенных двадцати и то, только в знак моего к вам глубочайшего уважения, да отдавая дань сложившейся ситуации.

Неожиданно один из рядом стоящих с Пархатым милиционер вышел вперёд, гневно вздёрнул руку, направил указательный палец на еврея и по пролетарски громко, и чётко начеканил следующее:

  Вот посмотрите вы сюда — в глазах болото и трясина,  Ни грамма совести, стыда, не смоют мыло и вода  Все злодеяния жида!  Сравните меру у людей: один умней, другой добрей,  Проворней третий и смелей. Теперь как меряет еврей,  Тут чем хитрей ты и подлей, чем больше обманул людей,

  Тем соответственно пархатей!  И в концовке скажем мы — не все евреи есть жиды,  Но в ком действительно сидит пархатый, подлый, вёрткий жид  Тот справедливою рукою да непременно будет бит!  Касаемо этого жида, давайте нам его сюда,

  Нагнём без боли и следа!  Ведь есть блестящая идея! Идея в том, чтоб съесть еврея!  Запить вином, заесть рагу! А утром выложить в тюрьму!  Ну а в тюрьме пархатый жид, уж никому не навредит. И у народа есть вердикт, пускай пожизненно сидит!

Сперва раздались жиденькие, но затем перешедшие в овации бурные рукоплескания. Хлопали в ладоши абсолютно все. Лупили что есть силы милиционеры, побросав винтовки. Где-то позади смачно как могли в наручниках, хлопали упакованные в автозаке заключённые, но самое удивительное что хлопал и сам Пархатый, правда, недобро косясь на милиционера — поэта.

— Ну что тут скажешь! Молодец, да и только! Весьма недурственно! Сам придумал? — спросил Олег.

— Только что в голове родилось. Не смог сдержаться, товарищ Хоботов, уж извините! — отвечал немного смущённый внезапно обрушившейся славой милиционер.

— Во голова! Прямо мои мысли прочитал! Ничего страшного, такие вещи, братец, сдерживать нет надобности. — Проговорил довольный Олег.

— А я знал одного паренька, который повесился, узнав, что в нём есть четвертинка от жида! — попробовал было вставить другой милиционер, явно завидуя внезапному успеху сослуживца. Но его попросту не заметили.

— Правда?! Тогда вот ещё! — ответил воодушевлённый милиционер поэт и незамедлительно выродил на белый свет свежий стих.