Доброе племя индейцев Сиу

В нашем дворе есть свой Колодка — пустой и, конечно, громкоголосый мужичонка, дядя Леня, всегда пьяненький, смотреть и слушать которого и неприятно, и до смерти скучно. Стоит у магазина с самого утра и пристает ко всем. Его обходят и морщатся даже…

Я как бы тоже участвую в беседе: у меня на языке вертится вопрос, но я все боюсь выдать себя и нарушить естественное развитие рассказа. И все же не выдерживаю:

— Петя, а скажи — почему все-таки сиу не дают имен животным?

Весь стол оборачивается ко мне. Обо мне было забыли, а я вдруг заговорил.

Я встал, подошел.

— Ты уж извини, но мне тоже интересно — почему. У вас какой-то закон был? Насчет животных?

— Да… был… — не сразу и будто отмахиваясь, отвечает Петя.

Так и есть, я все испортил. Петя сник, смешался: взрослый — он одним словом может разрушить все, что строилось и темнотой, и голосом, и фантазией.

— Был… — скучно говорит Петя. — Только это долго рассказывать. Да и поздно уже.

Не хочет. А я не имею права говорить, что еще не поздно: уже без четверти одиннадцать, детям пора домой.

За столом еще некоторое время неподвижность.

Тут поднимается один.

— Ну, — сообщает он тем известным тоном, каким прощаются на ночь, но еще и нарочитым, — я — домой. Спать пора.

За ним встает другой.

Петя пока медлит. Ему неудобно уходить, потому что на эти минуты я как бы остаюсь его собеседником. И все же он решается.

— Пока, ребята! — говорит он громко, встает и сразу же исчезает в темноте.

За ним поднимаются остальные.

Я остаюсь за пустым столом. Я, бледнолицый.

Я иду по двору. Двор населен. То тут, то там разгораются на мгновение угольки сигарет; вспыхивает спичка. Гитара, негромкие слова. Неожиданно во двор заглядывают фары; пошарив, осветив стену, увидев кого-то, ослепив, пятятся и исчезают.

Доносится хор лягушек с зеленого пруда за школой.

Вдруг хор смолкает. Это кто-то, проходя мимо, швырнул комок земли в пруд.

Потом раздается первый лягушачий голос.

— Меня-а-а-аю! Ква-ква-артиру!

— Ка-а-а-кую?

Хор подхватывает. Пруд — это квартирный базар.

— Базар, — говорю я вслух.

Улыбаюсь и иду домой.

Отчего сиу не дают имен животным?

— Пашк, — спросил я голосом зевающего от скуки человека, — ну, ты еще не сиу?

Пашка стоял у подъезда и грыз яблоко. Он тут же подошел ко мне и сел рядом: я с ним разговаривал почти как со взрослым, кроме этого, я всегда выслушивал его до конца, может быть, единственный во всем дворе.

— Не-а, — сказал он, — еще нет. Мы сказали Петьке, что можно было бы и у нас сделать племя, но он говорит, что еще не знает. Тут, говорит, и леса близко нет, и озера, а бледнолицых, говорит, полно… Там у них даже олень одно время был, а здесь даже ежа не увидишь. И защищать, говорит, кроме собак, некого. А сиу, — безмятежно выдавал тайны Помидор, — братья животных. Они их спасают от бледнолицых…

— Пашка! — раздалось вдруг с балкона четвертого этажа. — Ты что с моим велосипедом сделал? Пяти спиц не хватает! — Кричала его старшая сестра Нина.

Помидор застыл. Он поднял голову и зажмурился, будто от солнца.

— А что я сделал? — завопил Пашка на одной ноте. — Ничего я не сделал! Сама где-то потеряла!..

Тут и воробью станет ясно, что спицы — его рук дело.

— Говори, где спицы! — закричала, свешиваясь с балкона такая же румянощекая Пашкина сестра. — Я тебе сейчас такое сделаю! Я папе скажу!

— Под ванной они, — неожиданно сообщил наверх Пашка. — Можешь забирать. Подумаешь — раскричалась. — Это уже мне.

— А для чего спицы? — спросил я.

— Стрелы, — ответил Пашка и откусил яблока, — Ух, летят! Только искать потом долго надо.

— Петя научил?

— Не-а. Сами придумали. Пока племя будет…

— Паш… А почему сиу не дают имена животным, Петя не рассказывал?

Помидор откусил еще яблока.

— Это как в книге, — начал он. — Мы подумали, что это они вычитали где-то, а Петька говорит: было. Я, например, нигде про это не читал…

И Пашка рассказал:

— У них Пушистый был, ну, хорек. Или ласка. Они не знают. Пушистый такой. Они его и назвали — Пушистый. Это еще давно было, еще даже до оленя.

На озере кто-то их нору разорил, хорьков. И убили всех. А один детеныш остался. Маленький. Он вылез из норы — в самой глубине, наверно, прятался — и ищет своих. А тут сиу. Они ему есть дали, у них еда с собой была: бутерброды с колбасой. Он колбасы и поел.

Они тогда нору замаскировали — сучьями накрыли, и он стал жить в своей норе.

Они приходят, кричат:

— Пушистый! Пушистый! — он и бежит к ним. Они ему колбасы или еще чего.

Пашка говорил без запинки, будто отвечал хорошо выученный урок.

— Он любил колбасу… Ну и вырос. Сиу его охраняли. Они всем сказали: чтоб никто не трогал — а то будет иметь дело с ними…

А его никто и не трогал. Он красивый был. Тогда бледнолицые еще на озеро не ходили. На озере все свои были, маленькие все. И Пушистого все гладили и кормили.

И он стал всем доверять, понятно?

Это был, очевидно, важный момент рассказа, и я простил Пашке его фамильярное «понятно».

— Только кто позовет его: «Пушистый! Пушистый!» — и он сразу бежит.

Помидор по-настоящему выкрикивал «Пушистый», словно зверек был где-то здесь, во дворе.

— И вот… один раз…