Добрые инквизиторы. Власть против свободы мысли

Неудивительно, что примерно в то время и вспомнили древних скептиков. На фоне потасовок и войн они выглядели очень привлекательно^{3}

. Скептицизм вдруг появился в учебных заведениях и достиг новых высот благодаря Мишелю де Монтеню. «Совершенно справедливо признано, — отмечал он с нескрываемым раздражением, — что нет такой вещи, относительно которой люди — а я имею в виду даже самых крупных и самых выдающихся ученых — были бы согласны между собой, даже относительно того, что небо находится над нашей головой». В 1577 году он утверждал — возможно, ярче и категоричнее, чем кто-либо до или после него, — что человеку не суждено что-либо знать. Наши суждения могут увести нас не в ту сторону. «Они так легко уклоняются и сворачивают с пути под действием самых ничтожных случайностей». И дальше: «Что касается ошибочности и недостоверности показаний чувств, то это настолько обычное явление, что всякий может представить сколько угодно примеров ошибок и обманов, в которые они нас вводят». А что до убеждений — в прошлом мы бывали неправы, будучи при этом уверены в своей правоте, так что уверенность сама по себе ничего не гарантирует. «Иногда у нас бывают некоторые проблески истинного познания, но это бывает только случайно, и так как наша душа тем же путем воспринимает заблуждения, то она не в состоянии отличить их и отделить истину от лжи»[32]

. Аргументы Монтеня были безупречны, но его вывод из них — нет. Единственный ответ, заключал он, таков: следует отказаться от всякой надежды найти истину самостоятельно — нужно просто положиться на Господа, который ее и откроет. Но это, конечно, не ответ: ведь вся проблема как раз в том, чтобы понять, кто именно говорит от имени Господа. Когда Монтень разрушил уверенность, не предложив ничего взамен, положение знания казалось безнадежным.

И тут вмешался Декарт. Он искал до тех пор, пока не нашел утверждение, которое было бесспорно: он мыслит, а следовательно, существует. Он был в этом уверен, так как для него это было ясно и очевидно. Столь же ясно и очевидно и соответственно столь же бесспорно было его знание о Боге и божьей милости. Милосердный Бог не может нас обманывать. Таким образом, можно заключить: то, что ясно и очевидно — не обманчиво, а бесспорно. Следовательно, мы все-таки можем иметь и в конце концов имеем достоверное знание о мире.

Ход мысли был остроумным, но он потерпел не удачу — одну из самых плодотворных интеллектуальных неудач в истории. Декарт сделал неоправданный скачок: осознание того, что он мыслит, не давало ему оснований с уверенностью заявлять об объективном существовании Бога или о чем-либо еще помимо своего существования. Кроме того, раз чувства и процесс мышления иногда бывают обманчивы, то ясность и очевидность утверждения еще ничего не гарантируют. Последующие мыслители быстро выявили эти и другие проблемы. Тем не менее это был прогресс — благодаря не выводу, но методу. Ключевым моментом здесь была системная критика.

Так началась революция скептиков. Мыслители-скептики пошли по пути, проложенному Декартом. Наконец, в 1739 году блистательный Давид Юм, 28-летний enfant terrible современной философии, будто бульдозером снес последние опоры, на которых покоилась уверенность относительно внешнего мира. Индукция — обобщение от прошлого к будущему, от известного к неизвестному — не более чем акт веры, сказал Юм. И привел сокрушительный аргумент. Как я могу знать, что прошлое имеет хоть какое-то значение для прогнозирования будущего? Можно ответить: «До сих пор это было именно так». Но нельзя использовать этот факт для прогнозирования будущего, не приняв в качестве предпосылки то, что мы и пытаемся установить, а именно — что прошлое имеет значение для прогнозирования будущего. Юм писал: «У нас нет основания для того, чтобы вывести заключение относительно какого-нибудь объекта, помимо тех, которые мы знаем из опыта». И не только: даже тот опыт, который у нас есть, не может напрямую поведать нам ничего о мире, который, вероятно, существует независимо от нас. «Попробуем сосредоточить свое внимание [на чем-то] вне нас, насколько это возможно; попробуем унестись воображением к небесам или к крайним пределам Вселенной; в действительности мы ни на шаг не выходим за пределы самих себя»[33].