Дочь

Он считался другом отца, в ранней молодости бросил блестящую карьеру при Дворе, сделался строгим вегетарианцем, опростился и посвятил всю свою жизнь распространению философских сочинений отца. Вместе с Горбуновым-Посадовым он основал дешевое издательство "Посредник", распространявшее народные рассказы отца по 1-3 копейки на книжечку, и эта деятельность составляла главный интерес его жизни.

Одной из основных черт моего отца была благодарность за все, что люди для него делали. И это чувство благодарности отец очень сильно чувствовал по отношению к Черткову. "Никто не сделал для меня того, что сделал Владимир Григорьевич", - говорил отец.

Но трудно было найти более разных по характеру людей.

В нескольких строчках трудно определить, в чем заключалось это различие.

В Черткове не было гибкости, он был тяжел своей прямолинейностью, полным неумением приспособиться к обстоятельствам. Его поступки, действия, его ум, устремленный в одном направлении, не допускали компромиссов... У Черткова не было чуткости, в нем не было тепла. Чертков подходил к людям, строго анализируя их: если человек ел мясо и был богат, для Черткова он уже не был интересен. Для Толстого каждый человек был интересен, он любил людей. Может быть, как раз в этом-то и было различие между ним и его верным последователем.

Толстой испытывал радость в общении с людьми, и они интересовали его. Кто бы ни приходил к нему, с кем бы он ни сносился - он всегда видел в человеке что-то особенное...

Для Черткова светская дама была ничтожеством.

Для Толстого она с какой-то стороны была чем-то.

Чертков не заметил бы дурочку, которая, стоя у крыльца с глупой улыбкой, просила копеечку.

Для Толстого она была человеком, она была добрая и всех одинаково любила.

Для меня Чертков был тяжел, он давил меня...

Да. За редким исключением, я недолюбливала толстовцев.

Я чувствовала в них неискренность, несвободу какую-то, неестественность.

Помню, мой маленький шестилетний племянник читал объявление в доме Черткова: "Сегодня в 8 часов вечера будет прочтена лекция о духовном браке". Мальчик заинтересовался: "Аннушка, - спросил он кухарку, - что такое духовный брак?" Аннушка, здоровая работящая женщина, которая ежедневно варила пищу на всех этих лежебок, только махнула рукой: "Делать им нечего! Глупости выдумывают. Нынче духовный брак, а завтра духовные дети пойдут..."

Эти грязные, пахнущие грязным бельем люди с мрачными лицами, убивающие в себе всякую радость жизни, были мне противны, особенно после двух случаев, когда мне пришлось бежать от преследования этих "духовных" лиц.

В этих людях, за некоторыми исключениями, не было любви и была большая доля рисовки и самолюбования.

Они носили блузы, высокие сапоги, некоторые отпускали себе бороды. И в то время, как их учитель полностью понимал радость жизни, отражавшуюся в выражении его лица, улыбке, шутках, остротах, веселом смехе, - последователи сохраняли постные, мрачные лица, боясь лишней улыбкой, веселой песней нарушить свое безгрешие. Отец любил не только классическую музыку, но и народные, цыганские песни. Толстовцы избегали веселой, захватывающей музыки.

Помню, как знаменитая пианистка, исполнительница старых классических произведений на клавесине, Ванда Ландовска, гостившая у меня в имении рядом с домом Черткова, играла для его обитателей.

На другой день до нас дошли слухи, что молодежь плохо спала. Их разбудила игра Ландовской и навеяла грешные мысли.

Когда я об этом рассказала Ванде, она очень смеялась, а на следующий вечер во время ее игры у Чертковых я спросила ее: "Ванда, что вы наделали? Вы сегодня так играли, что я боюсь, что нынче ночью никто из толстовцев не сомкнет глаз!"

Были люди, как Мария Александровна Шмидт - большой друг отца, отказавшаяся от всей своей прошлой жизни и посвятившая себя помощи крестьянам, рядом с которыми она жила. В ней не было и тени неискренности, и она действовала на людей не словами нравоучения, а любовью.

Она очень помогала мне в этот трудный, безалаберный, нехороший период моей жизни.

На фронт

Я жила своими маленькими интересами, развлекалась, работала с крестьянами по передаче им земли и по организации кооперативов; старалась помочь им с помощью агронома улучшить их полевое хозяйство, и постепенно крестьяне вводили многополье, начали сеять клевер. Зимой я жила в Москве, летом - у себя в имении. Завела стадо племенных симментальских коров. Посылала молоко ежедневно в г. Тулу в больницу; приобрела кровных, рысистых лошадей. На них пахали и делали все полевые работы.

Со мной жила бывшая секретарша моей матери, большая любительница собак. У нас в доме жили два черных пуделя. Один - мой верный Маркиз, прозванный так моим отцом, и его подруга Нитуш и две белые лайки: большие, могучие красавцы Беляк и Белко.

Я что-то делала, чем-то занималась, но все это было не то, в душе была пустота.

И вдруг неожиданно... война!