Дочь

- Вот они, ваши честные работники из рядов пролетариата! - сказала я, бросая на стол лоскутик с крестом. - Вы когда-нибудь видели архиерейские одежды? Вот из этого комендант шьет платья своим женам, ограбляя монастырскую ризницу... Грабит заключенных, морит голодом, истязает...

Она слушала меня, широко раскрыв глаза, и вдруг вскочила:

- Дайте сюда.

Схватив лоскуток, она выбежала из комнаты.

Через некоторое время коменданта уволили. Я была спасена. Но староста была права: положение заключенных не улучшилось.

* * *

- Вставайте, Александра Львовна!

- А? Куда? Зачем?

Я открыла глаза, в комнате толпились кожаные куртки.

- Без разговоров! В театр.

- Почему так поздно? Я не хочу в театр, - пробормотала я.

- А вас и не спрашивают, гражданка, хотите вы или нет. Приказано.

- Обыск, - шепнула мне Александра Федоровна.

- Обыск? Опять? Почему же в театр?

- Ничего не знаю! Велено всем заключенным идти в театр. Лагерь оцеплен стражей.

- Что с собой брать? Деньги как?

- С собой берите, здесь все равно пропадут.

- А разве и здесь будут обыскивать?

- А как же? Затем и в театр всех загоняют, чтобы здесь дочиста перерыть...

"Как быть с дневником? - думала я, торопливо одеваясь. - Сжечь? Нет, жалко. Авось пронесет".

Выходим во двор, ярко освещенный факелами. Под деревьями между могильными памятниками вырисовываются кучки чекистов в остроконечных шапках. Они рассыпаны по всему лагерю. Шумят мотоциклетки, автомобили. Со всех сторон небольшими группами спешат заключенные в театр. В странном оцепенении, в полусне, я иду по двору. Мне кажется, что я никогда прежде не видела этого места, этих высоких деревьев, бросающих причудливые, нереальные тени, каменных глыб. "Должно быть, так в аду", - думала я.

Театр был также оцеплен стражей. Нас впустили внутрь. Нереальность исчезла. Здание было набито битком, арестованные всё прибывали.

На эстраде новый комендант и двое чекистов - женщина и мужчина. Женщина улыбалась. "Как она может?" - подумала я. Со сна ли, с перепугу или просто от холода многие заключенные дрожали.

Люди на эстраде сидели за столом, пересмеивались, что-то писали. А заключенные ждали два, может быть, три часа. Наконец стали вызывать. До меня очередь дошла только к утру.

- Толстая.

Сквозь толпу я протискалась на эстраду. Несколько вопросов - за что осуждены? чем занимаетесь, что у вас с собой? деньги? дайте сюда

Женщина быстрыми ловкими пальцами шарила по телу, щупала волосы, чулки, выворачивала карманы. Каждое ее движение вызывало дрожь отвращения, и надо было напрячь все члены, чтобы не отшвырнуть гадину.

У выхода из театра меня ждали товарищи по камере. Нас вывели во двор и повели в околоток, но не направо, где была больничка, а налево, в изоляционную для сифилитиков. Грязь, вместо постелей голые нары. Комната была полна. Женщины сидели. Уголовные ругались и сквернословили.

Только к девяти часам привели обратно в камеру. Вещи наши были разбросаны по полу, постели перевернуты. Я бросилась к печке, подняла изразец, дневник лежал на месте.

Днем я зашла в театр. Весь пол был усеян мелко изорванной бумагой. А деньги наши пропали.

- Дали бы мне. Я бы спрятала, - хвасталась Жоржик, - у меня все до копеечки целы.

- А как же это ты?

- А очень просто. На то, мадам, и профессия.

Несколько человек приехали из автотранспорта комиссариата народного продовольствия. Политических вызвали в контору и записывали их профессии: делопроизводитель, счетовод, чертежник.

- Ваша профессия? - спросили у меня.

Вот тебе и раз. Мне никогда и в голову не приходило, что у меня нет профессии. Чем я в жизни занималась? Редактирование, сельское хозяйство, организационная работа, кооперативы... Все не годится.

- Говорите что-нибудь, - шепнула мне армянка, - на свободу ведь отпустят.

- Машинистка, - крикнула я.

Записали и уехали, а мы забыли о них, как забывали многие другие посещения. Но вдруг, дней через десять, нас снова вызвали в контору.

- Собирайте вещи!

Я опрометью бросилась в камеру. Собрала вещи, простилась с товарками. У них были смущенные лица. Они были рады за меня, но я знала, что именно в эту минуту им было особенно грустно.

У ворот Новоспасского лагеря стоял большой зеленый грузовик. Симпатичный человек, усиленно старавшийся скрыть свое сочувствие к нам, приглашал садиться. Затарахтела машина. Нас подшвыривало, трясло, а мы глупо и радостно улыбались.

Нас привезли во двор, на углу Тверской и Газетного переулка, ввели в накуренную канцелярию. Мне дали истрепанную грязную машинку "ундервуд". Не успела я ее вычистить, как уже стали приносить бумаги: отношения, доклады, отчеты... Прежде я никогда ничего не переписывала, кроме сочинений отца. Канцелярские формы были мне незнакомы, учиться было не у кого. Одна из заключенных, назвавшаяся машинисткой, в ужасе прибежала ко мне, не зная, что делать. Ей также подвалили целую кучу бумаг, а она едва тюкала по клавишам одним пальцем. Пришлось помогать ей.

- Что вы делаете? - кричал на меня симпатичный человек, который оказался беспартийным инженером. - Ведь вы же даете на подпись безграмотное отношение.

- Да я же исправила орфографические ошибки.