Дэвид Герберт Лоуренс

•

Дочь барышника

Рассказ

— Ну, Мейбл, а ты как собираешься? — с глупой небрежностью спросил Джо. За себя он не волновался. Не дожидаясь ответа, он отвернулся и сплюнул табачную крошку. За себя он был спокоен, а прочее его не интересовало.

Три брата и сестра сидели за столом с остатками завтрака, пытаясь изобразить нечто вроде семейного совета. Утренняя почта подвела последнюю черту под их разорением: все было кончено. Сама столовая — мрачная, с тяжелой, красного дерева мебелью — и та, казалось, обреченно ждала конца.

Семейный совет проходил вяло. Трое мужчин, развалясь вокруг стола, обменивались неопределенными репликами о своем положении, и чувствовалось почему-то, что все это — впустую. Девушка держалась особняком, невысокая, хмурая, лет двадцати семи. Братья жили своей жизнью, она — своей. Она была бы хороша собой, но безучастная — «бульдожья», по выражению братьев, — неподвижность портила ее лицо.

Снаружи донесся нестройный конский топот. Мужчины, все так же развалясь на стульях, повернули головы к окну. За темными кустами остролиста, отделяющими полоску газона от дороги, показалась кавалькада — это со двора выводили на прогулку лошадей. Выводили в последний раз, последних лошадей, которым суждено было пройти через их руки. Братья проводили их критическим и отчужденным взглядом. Привычная жизнь рушилась, и это их пугало, ощущение надвигавшейся беды лишало их внутренней свободы.

А между тем на вид все трое были молодцы хоть куда. Старший, тридцатитрехлетний Джо, полнокровный и сильный, был по-своему красив. Его щеки пылали, глаза беспокойно перебегали с предмета на предмет, полные пальцы пощипывали смоляной ус. Чувственный рот его в улыбке открывал зубы, и по всему было видно, что он глуповат. Сейчас он провожал лошадей остекленелым от бессилия взглядом, как бы пришибленный неизбежностью своего падения.

Могучие ломовые лошади прошествовали мимо. Вчетвером, связанные голова к хвосту, они мерно шли туда, где от большой дороги отходила тропа, с пренебрежением шлепая огромными копытами по черной жидкой грязи, покачивая крутыми крупами и неожиданно переходя на рысь за несколько шагов до развилки, когда сворачивали за угол. В каждом их движении угадывалась тяжеловесная дремотная мощь и тупость, которая удерживала их в ярме. Конюх впереди оглянулся, дернул повод — и процессия скрылась из виду за поворотом. Только тугой, упругий хвост последней лошади то и дело показывался из-за кустов, пружиня в лад мощному крупу, пока они покачивались за неподвижной изгородью.

Джо следил за ними безнадежным взглядом. Для него лошади были точно часть его собственного тела. Точно часть его самого отнимали у него вместе с ними. Хорошо, что он обручен с женщиной одних с ним лет, и поэтому ее отец, служащий управляющим в соседнем имении, позаботится о том, чтобы обеспечить ему место. Он женится и впряжется в упряжку. Жизнь кончена, отныне он — подневольная рабочая скотина.

Он с трудом оторвал взгляд от окна, слыша, как замирает в отдалении эхо конских копыт. И тотчас с глупой суетливостью сгреб с тарелок обрезки ветчинной кожицы и, присвистнув, бросил их терьеру, лежащему у каминной решетки. Он следил, как собака глотает их, дожидаясь, покуда она заглянет ему в глаза. Слабая, бессмысленная усмешка тронула его губы, и тонким глупым голосом он сказал:

— Когда-то тебе еще перепадет ветчинки? Верно я говорю, маленькая сучка?

Собака уныло помахала хвостом, понурилась и, сделав круг по комнате, снова улеглась на полу.

Над столом в который раз повисло беспомощное молчание. Джо явно томился, но медлил уходить, пока семейство не закончит совещаться. Фред Генри, средний брат, живой, подтянутый, держался прямо. Он хладнокровнее смотрел вслед уходящим лошадям. Может быть, и он, подобно Джо, тоже был животным, но не из тех, которыми помыкают. Он сам умел подчинять своей воле других, мог обуздать любого коня. Казалось, от него веяло уверенной силой. Однако в сложных жизненных ситуациях он становился беспомощным. Он расправил над верхней губою рыжеватые жесткие усы и раздраженно покосился на сестру, сидящую с непроницаемо безучастным видом.

— Поедешь и поживешь у Люси первое время, да? — спросил он.

Девушка не отозвалась.

— Не знаю, что тебе еще остается, — настаивал Фред Генри.

— Можно пойти в прислуги, — коротко вставил Джо.

Девушка не шевельнулась.

— Я бы на ее месте пошел учиться на сестру милосердия, — сказал Малькольм. Он был младший в семье, двадцатидвухлетний, со свежей, задорной мордашкой.

Мейбл не слышала его. Так много лет их речи витали в воздухе, не задевая ее, что она давно перестала обращать на них внимание.

Мраморные часы на камине мягко пробили полчаса; собака тяжело поднялась с коврика и поглядела на людей, собравшихся за столом. А они все сидели, тщетно пытаясь что-нибудь решить.

— Ладно, — вдруг сказал Джо. — Пойду-ка я, пожалуй.