Дочь генерала

Гремят органные бахи,Руки простерты в небо.Стоят на коленях монахи,Постятся и алчут хлеба.Черные сальные космыГложут худые плечи,Жадные взоры росныеИщут с иконой встречи.За стенами — солнце потоком!Птицы поют свободу!…А здесь — восковые потеки,

И темное время года.Счастье у них — богомольное,Молитвы у них — настырные,Желанья все — застольные,Горечь в глазах — полынная.Стоят земные ангелы,Четки в руках вместо счастья,Себе для себя покоряются,Душой вознесшись к архангелам.Блаженно сложены руки,В застенках, не видя весны,

Себе придумали мукиЛюди-вздохи, люди-сны.

Совсем недавно он считал, что в этом стихотворении ему удалось раскрыть великую правду о противостоянии жизни и смерти. Вся его молодая натура отвергала смерть и требовала, требовала жизни, весны, ликования. Какие там заунывные молитвы, какие «Господи, помилуй», когда жизнь так прекрасна, весна так бурна и рассветна, небо высоко и лазурно. Как может принять он этот предсмертный монашеский плач, отгораживающий человека от прекрасных проявлений бурной жизни. Вот это мое, слушайте, слушайте все:

В твоих глазах — бездонность неба,В губах твоих — зари восход,В твоем приходе — святость хлебаИ то, что схлынет — не уйдет.Твои подарки — свежесть утра,И что рождается во снах,Тем, что вовеки будет мудро,Ты одаряешь нас, весна.

Навстречу лету, птицы пенью,Ты раздираешь стужи тьму.Душистым свежим опьяненьем,Тобой, весна, весь год живу!

Правда, надо быть справедливым, и в его настроении появлялась печаль по уходящему безвозвратно времени. Особенно это случалось осенью. Вот, например, сентябрьское:

Может быть, последний раз вдыхаюЗапах прели, влаги, желтизны,Потому с грустцой я провожаюПрелесть жизни до конца весны.Стало тихо в рощах и долинах,Как бывало летом пред грозой.

Наигравшись золотом в рябинах,Осень спит, взгрустнув своей тоской.А по небу, жалобно вздыхая,Клином разрезая облака,Журавли над полем пролетают,С родиной прощаясь свысока.

Только гнал от себя, гнал вином, танцами, романами, безудержным весельем эту осеннюю печаль, в которой, может быть, и рос он, как личность, как человек. Гнал…

И вот сейчас Сергей впервые засомневался в своей правоте насчет монахов, насчет веры… Во-первых, как можно писать о том, чего не знаешь? Он что, хоть раз сумел пообщаться с монахами? А ведь это было бы, наверное, ох, как интересно. Что их заставляет порвать с нормальной жизнью и удалиться в мрачные пещеры монастырей. Хотя почему мрачные? Они такие белые! И соборы, церкви — златоглавы и величественны! Разве не приходилось каждому русскому человеку хоть раз искренне любоваться этими духовными памятниками, разве на душе не вскипала гордость за предков, эти красоты построивших? Не магазины, там, бани и дворцы спорта — а вот эти огромные, бело-золотые символы стремления русского человека в небо.

Быть может, сегодняшнее прикосновение к столь гармоничной безыскусной простоте вызвало в нем резкое неприятие дисгармонии в нем самом, в его стихотворчестве, наконец?

На следующий день они сдавали экзамен. Чудаковатый профессор снова удивил тем, что разрешил откровенно списывать. Объяснил тем, что «высшее образование — это то, что остается после того, как все забывается». Поэтому знать предмет наизусть необязательно, главное — это с легкостью найти нужные сведения в первоисточнике.

После экзамена они снова шли вместе. Снова разговорились, и окружающее перестало для него существовать. Марина занятно и непривычно рассказывала, часто вставляя «по-моему», «мне так кажется». Он редко слышал такие слова. Он их совсем не слышал.