Дочь генерала

Крошка сын пришел ко мне. Глаза его сияли.(На стол легли ботинки 43-го размера.)Дышал он глубоко и пальцы рук дрожали.Он дерзко говорил, забыв хорошие манеры:«Ты помнишь, старый, то кипение в кровиИ горечь, и тревогу душной ночи,Холодный пот и жар, и сладкое томление любви,Космическую неба черноту — и там её сверкающие очи?»Я поднял руку. Он осёкся. Я спросил:«И эти похотливые страстишки, и эту аритмию,Скачки давленья крови, распыленье сил

И воли паралич, и духа анемию —Любовью ты осмелился назвать?»«А разве я не прав?» — очнулся он опять.Послушай, сын, ведь мы — родная кровь.Я объясню тебе, что есть реальная любовь.Созревший виноград срывают, бросают в чан и мнут.И сладость солнца и земли бурлит кипеньем…Но это не вино! — закваска бродит, оседает муть.В холодной темноте, в суровом заточенье,Под пылью скучных лет живёт оноИ нарастает крепость, аромат — рождается вино.

Послушай, сын, ведь мы — родная кровь.Я объясню тебе, что есть реальная любовь.Когда твоя любимая поблекнет, растолстеет;Глаза потухнут, а душа пожухнет;Тогда предательств мелких плесеньЗатянет чашу брака золотую…Когда укоры, злоба, ревность, ссорыПокроют пылью всё, что ты любил…А дети посмеются над тобоюИ неудачником отца объявят пред толпою…Родителей своих, друзей похоронив,

Ты станешь одинок, как шелудивый пес…Тогда сойдешь в подвал сырой и тёмный,Откроешь бочку и вина нальешь.И опьянеешь, осушив бокал до дна,Поднимешься на свет и вдруг поймешь,Что любишь ты мучителей сполна,И потому — только потому — живешь!

— Силён бродяга! — воскликнул Василий. — А говоришь, не знаешь, что такое отец. Все ты знаешь, брат. Тебе Господь открывает.

— Прости, Васенька, но ты не можешь быть объективным судьей: ты меня любишь.

— А тут ты не прав, Серега! Любовь — это единственно верный критерий истины. Если это, конечно, любовь христианская, братская…

— Ну, ладно, братуха, убедил. Ты прав, потому что любишь.

— И несть лести в устах твоих!

— Можно посмотреть, над чем ты работаешь?

— Что ж, взгляни. Это идея твоего друга — игумена Максима.

— А что, он уже игумен? Я не знал.

— А он об этом никому не говорит. Я сам случайно узнал. А идея картины такая: авангард. Смотри, видишь, в окопе, на переднем крае обороны, принимают бой воины Христовы. Вот монахи, старец, священник, православные молитвенники, иконописцы, писатели и поэты, что от Бога… Видишь, на них со всех сторон лезут, как саранча, враги. Они отбиваются из последних сил. Они предельно устали. Их одежды оборваны, сами все изранены. Но они бьются до последней капли крови, потому что там, за их спинами те, кого они любят. За кого умирают, отдают жизнь. А с Небес к ним протягивают руки Спаситель, Пресвятая Богородица, Святые, Ангелы.

— Как же тебя угораздило взяться за такое масштабное полотно? Ты же камерный художник.

— Сам не знаю. Вот так сколотил подрамник, натянул холст, взял краски и сделал первый мазок… А остальное — Господь дал. Ты же знаешь, что такое молитва монаха, который отказался от состояния, который гоним и болен. Вот это — реальное воплощение его молитв. А я так, только руку с кистью подставил, а меня за эту руку самого водят.

— А ты здесь теперь один? — Сергей оглянулся.

— Да разве можно тут быть одному. Ты же знаешь, это проходной двор. Самое главное приходится ночью делать.

— Борис заходит? Что-то совсем он пропал с моего горизонта.

— Да ничего… Устроился на телевидение. Строчит сценарии. Купил иномарку. Сирена его по имени Мария по-прежнему с ним. Ты, Сережа, помолись о нем. Ладно? Все ж крестник мой.

— Думаешь…