Дочь снегов. Сила сильных

Ночь была ясная, холодная, правда, не слишком — не более 40° ниже нуля, — и земля купалась в мягком разлитом потоке света, источником которого были не звезды и не луна, странствовавшая в это время где-то над другим полушарием. От юго-востока к северо-западу по краю горизонта тянулась бледно-зеленая полоса, и от нее-то исходило это тусклое сияние. Вдруг белый сноп света, точно луч прожектора, прорезал небо. Ночь в одно мгновение превратилась в призрачно-бледный день, который тотчас же окунулся в еще более непроглядную тьму. Но на северо-востоке бесшумное движение все усиливалось. Сияющий зеленоватый газ пришел в брожение, он кипел, вспыхивал пламенным смерчем, снова опадал и протягивал огромные, бесформенные щупальца к верхним слоям эфира. Циклопическая ракета расколола своим пламенным зигзагом небо от горизонта до зенита и в торопливом бегстве скрылась за темной гранью земли. Свет не мог, казалось, одолеть темноты ночи, и она безжалостно гасила его. Однако он то и дело вспыхивал снова, все ярче, все сильнее, все ослепительнее. Щедро рассыпая вправо и влево лучезарные потоки, он залил своим великолепием зенит и перекатился дальше, к противоположному краю горизонта. Победа! Сверкающий мост грандиозной аркой осенил темный купол.

В тот момент, когда свершилось это пылающее торжество, мертвое молчание, царившее на земле, вдруг огласилось протяжным, монотонным воем десяти тысяч волкодавов, изливавших свою скорбь и неутолимую животную тоску. Фрона вздрогнула, и Сэн Винсент обнял ее за талию. Она почувствовала это прикосновение, и легкая внутренняя дрожь смутного наслаждения пробежала по ее телу. Она не сделала движения, чтобы освободиться. Волкодавы продолжали выть, заря пылала над их головами, и Фрона чувствовала, как он все сильнее прижимает ее к себе.

— Нужно ли мне говорить?

Она в истоме склонила голову на его плечо, и они вместе устремили глаза на пылающую арку, в которой тонули звезды. Бурля, вздымаясь и пульсируя в каком-то диком ритме, лучезарный поток залил весь свод. Балдахин неба превратился в огромный ткацкий станок, на котором, смешивая царственный пурпур и глубокий изумруд морской волны, сплетались и переплетались ослепительный уток и сверкающая основа, пока, наконец, нежнейший из тюлей, переливающаяся всеми цветами ослепительная ткань не повисла воздушным покровом над изумленной ночью.

Но вдруг дерзкая черная рука разорвала это кружево. Арка рассыпалась в стыдливом смущении. Черные пропасти зазияли, стали расти и сливаться. Разъединенные массы радужных красок и гаснущего пламени робко склонились к горизонту. И купол ночи, огромный и невесомый, снова повис над землею; одна за другой загорелись звезды, и где-то внизу завыли волкодавы.

— Я так мало могу предложить вам, дорогая, — сказал мужчина с едва заметным оттенком горечи, — полную превратностей долю скитальца-цыгана.

И женщина, прижав его руку к своему сердцу, повторила слова, которые сказала до нее одна из ее великих сестер: «Палатка и корка хлеба с тобою, Ричард».

Глава XIX

Хоу-Ха была всего-навсего простой индианкой, отпрыском многих поколений, питавшихся рыбой и мясом плотоядных, и психика ее отличалась такой же грубостью и простотой, как и кровь. Но продолжительное соприкосновение с белыми дало ей некоторое представление об их взглядах на вещи. Индианка научилась прекрасно понимать своих белых господ, хотя нередко презрительно ворчала на них в душе. Десять лет назад она поступила кухаркой к Джекобу Уэлзу и с тех пор неизменно служила ему в той или иной роли. И вот, когда однажды, в хмурое январское утро, она открыла парадную дверь в ответ на громкий стук молотка, даже ее уравновешенная и ко всему привычная душа пришла в смятение при виде неожиданного гостя. Обыкновенный человек — мужчина или женщина — пожалуй, не так-то легко было определить с первого взгляда личность посетителя. Но наблюдательность Хоу-Ха и ее память выработались в суровой школе, где малейшая рассеянность карается смертью, а наградой за осторожность является жизнь.

Хоу-Ха осмотрела с головы до ног женщину, стоявшую перед ней. Сквозь густую вуаль она с трудом различала блеск глаз, капюшон парки скрывал волосы, а сама парка — очертания фигуры незнакомки. Но Хоу-Ха не торопилась и снова занялась осмотром, на этот раз начав с ног до закутанной головы. Сомнений не было — она знала эту женщину. Глаза Хоу-Ха потускнели, когда она углубилась в несложные извилины своего мозга, обозревая простые полки, молчаливо нагруженные впечатлениями скудной жизни. Никакого беспорядка, никакого смешения понятий, полное отсутствие неясных и расплывчатых отпечатков сложных эмоций, спутанных теорий и ошеломляющих абстракций, — ничего, кроме простых фактов, аккуратно расклассифицированных и удобно расположенных. В один момент она безошибочно выбрала и сопоставила некоторые воспоминания из запасов прошлого, и тьма, окутывавшая незнакомку, немедленно рассеялась. Хоу-Ха уже знала, кто она, какова ее жизнь, внешность и история.

— Твоя лучше скоро-скоро уходи назад, — объявила ей Хоу-Ха.