Дочь солдата

Быстро-быстро шмыгают Веркины босые ноги по траве. Ветер треплет подол сарафана, развевает кудерки. Они порыжели, кудерки, опаленные солнцем. Пошвыряла камешки в воду, попрыгала через траншею водопровода. Нет, ничто сегодня не веселит!

Деревня. Верка идет серединой улицы. У нее ж на руках телячье стадо в шесть голов, она уж не уронит авторитета!

Тетя гладила белье после стирки. Утюг старый, с углями и дымит. Наверно, от того глаза тети слезятся.

Нет, пожалуй, другое…

— Тетя, тетечка, вы плачете? Без меня!

— Ну, с чего ты взяла, что я плачу? — Голос у тети оборвался. Она обняла льнувшую к ней девочку. — Как мы с тобой жить будем без Николая Ивановича? Нет у нас Николая Ивановича… нет.

И, словно опомнившись, вытерла глаза, отстранила от себя Верку.

— Ох, где ты опять подол разодрала? На тебе, детка, все, как на огне, горит. До чего крутое ты колесо…

Подобного перехода Верка никак не ожидала. Ничуть она не крутое колесо: вот села на лавку, вот сидит смирно, как мышка.

Тетя, склонившись над шитьем, сказала, что на днях она поедет в город.

— Да? — вскинулась Верка.

— Ненадолго… Куда я от Николая Ивановича уеду?

Тетя перекусила нитку, подала платье.

— Иди, иди, Верочка. Телята без тебя избалуются.

— У телят сейчас отдых, тетя. Я все по часам делаю. То есть часов нет, так по солнцу. Я думаю, что я заведующая телячьим санаторием!

Верка покрутилась на пятке, заглядывая на заплату.

— Так я пойду? Можно?

— Постой. — Тетя из чемодана достала шкатулку, из нее — часы. Часы были стальные, с воронеными крышками, и цепочка к ним стальная. — Носи, да не потеряй. Дай-ка я на булавку цепочку к карману приколю. Ну, вот и готово. Сама их не заводи, слышишь?

— Ой, спасибо, тетечка! А почему я этих часов раньше не видела?

— Не видела, так не видела. Сережа их выплакал…

Сергей — старший сын тети. Он был летчиком и погиб накануне окончания войны в битве за Берлин.

Как же он плакал, если его за плач одаряли часами?

Тетя вздохнула.

— Отчаянный был наш Николай Иванович в молодости! Представить себе не можешь… Сколько я мук приняла в то время, есть что вспомнить! У нас так было заведено: куда он, туда и я. На тачанках наездилась, в теплушках, на коне верхом, на верблюдах…

— Тетя! — Верка вскрикнула. — На верблюде? Вы?

Тетя улыбнулась.

— На верблюде, я. Гражданская война закончилась. Дядя твой, тогда он командиром роты был, служил на границе в Средней Азии. Неспокойно там было. Басмачи, разные банды. На переходе нас басмачи однажды и настигли. Бой шел. Кричат басмачи: «алла… алла!» Стрельба, пули свистят, а у меня Сереженька на руках. Сушь дикая, и разомлел мой Сережа, плачет, надрывается. Пить ему надо, и воды из бурдюков не достать — бой! Невмочь мне было его слушать, сердце рвалось на части. Уложила я Сереженьку, хлебного мякиша ему пожевала — пусть немного угомонится. Сама— ползком в цепь к бойцам. И Коле: «Давай винтовку!» — Из рук винтовку у него выхватила… У-ух, горяча была! И пошла в атаку… вообрази себе, детка! Бойцы за мной: «ура! ура!» Басмачи смекнули: не на робких наскочили, сели на коней — да только пыль столбом. А уж Сереженька так плакал…

По дороге на поскотину Верка открыла часы: что у них за стрелочки? На внутренней крышке часов было выгравировано: «Товарищу Кате. Расти Серегу на страх врагам мировой революции. I рота». Буквы кудрявые, стрелки — одно загляденье!

По выгону ходила, часто наклоняясь, бабка Домна.

— И-и, ласынька, — запела Домна, идя навстречу девочке. — Телятки у тебя — диво дивное.

— А вы чего тут делаете? — подозрительно спросила Верка. У Домны в руке новая, хрустящая, как шелк, корзина из дранок. — Сюда посторонним не разрешается…

— И-и, уйду, коли так. Вишь, травы собираю. Они всякая на особинку: которая от головной боли, которая от ломоты в суставах или простуды, или против кашля пользует.

— И для аппетита есть травы?

— Гляди… — Домна сорвала прямо из-под ног пушистую, словно крохотная елочка, былинку. — Тысячелистник. Да на что тебе? Ай, аппетиту мало?

— Нет, — смутилась Верка, — я телятам.

— Что ты! От добра добра не ищут. Не дури-ка! В тело вошли твои телятки… в тело. А эту всю до единой выполи. — Домна выдернула толстую, с широкими и длинными, как у кукурузы, листьями травину. — Чемерица! Вредная она. Есть и другие: вон на багульник и пчелы не садятся. На болоте багульник растет. Цветы белые, духмяные, а отрава. Уж я знаю: скот, почитай, пять годков пасла. Вроде тебя. А тебе, поди, тоскливо одной?

— Ага. — Вопрос Домны застиг Верку врасплох.

— То-то и оно.

Бабка пожевала сухими морщинистыми губами.

— Ты беги на деревню, поиграй. Я за тебя посижу.

— Нельзя, мне ж доверено… — ответила Верка.

Бабка пожевала губами, устремив бельмы куда-то поверх Веркиной головы.

Ничего не сказав больше, ушла.

Странная старуха!

* * *

У дяди Паши топор увесистый, широкое лезвие остро сверкает.

У Лени топорик маленький, точно по руке.

Они дружные, работящие, оба топора.

— Тюк-тюк! — колет, рубит тяжелый топор.

— Тюк-тюк! — вторит ему топорик, сеет щепки.

Тюкали топоры на выгоне. И получились качели! Для Верки. Разумеется, по-родственному.