Дочери Лалады. (Книга 3). Навь и Явь

Её глаза привыкли к яркости Яви за то время, которое она провела в этом мире, выполняя задания Дамрад, но этот холодный, ломящий глазницы свет серого неба был мучителен. И всё же её тянуло наружу, за порог, на свежий воздух, а душное тепло бревенчатых стен сдавливало виски. Собрав остатки сил, она поползла по-пластунски к двери; основная опора приходилась на здоровую левую руку и колени, а правая ютилась у груди обездвиженным калекой, жалкая, мертвенно-сиреневая.

Белизна снега на несколько мгновений ослепила её. Крупные хлопья, медленно кружась, повисали на ресницах, таяли холодными капельками на сухих губах, щекотали лоб и залетали за ворот рубашки; пушистое покрывало лежало на ступеньках низенького крылечка, свежее и полупрозрачное, и костлявая дева-боль, испугавшись его холода, отпрянула внутрь дома. Северга, обрадовавшись, что та на миг отстала, устремилась во двор, навстречу небу и зимнему простору.

Она совсем потеряла счёт времени. Больших сугробов не было – значит, или самый конец осени, или первые дни зимы. Кое-где под неглубоким снежным покровом темнели опавшие листья. Набрав горсть снега, Северга ела это пушисто-холодное чудо, наслаждаясь им, как лакомством, которое и утоляло жажду, и прогоняло горько-мутную пелену бреда.

Дом стоял на окраине села, до леса было рукой подать: только пересечь заснеженную полянку – и вот он, тихий и задумчивый, чистый, выбеленный зимним торжеством. Маяками горели кисти рябин, яркими шариками прыгали по веткам снегири, настороженно слушал пространство заяц-беляк… Испугался чего-то и юркнул в глубь леса, подальше от людей. Морозная свежесть струилась в грудь, Северга почти задохнулась от напора воздуха, оказавшегося слишком резким после домашнего затхлого тепла. Она захлебнулась восторгом: вот бы умереть там, на краю леса, в тишине, на чистой снежной простыне, под толстым одеялом седых туч… Где сейчас блуждал обломок иглы? Наверняка уже близко к сердцу. Добраться бы до этих красавиц-рябин, выковырять бы из снега несколько сладковато-терпких красных ягод! Замереть, слушая птичий писк, блуждать гаснущим взглядом по сочувственно-молчаливым тёмным стволам, и пусть войны канут в мёртвую бездну междумирья. Да воздвигнется стена тишины и лесного сказочного покоя!

А из глубины этого зимнего молчания, окутанная снежным серебром и блёстками, шагала к ней Ждана – в белой шубе и царственно сверкающей драгоценными камнями шапке с белым меховым околышем. Кружащиеся в воздухе хлопья осыпали ей плечи, дрожали на ресницах, оттеняя тёплый янтарь глаз – сон это или явь? Северга застыла, забыв дышать, уже не чаяла поймать и удержать своё сердце, рванувшееся из груди навстречу прекрасному видению, слишком яркому и правдоподобному, чтобы быть порождением бреда. Это настоящая, живая Ждана манила её в лес, к рябинам, и не имело значения, как и зачем она здесь оказалась: Северга поползла к ней с одним желанием – ощутить на своих щеках тепло её ладоней.

Локоть – правое колено – левое колено. Локоть – правое колено – левое колено. И так – раз за разом, а снег казался Северге рассыпанным из вспоротой перины пухом. Путеводной звездой ей была щекотно манящая ласка ресниц и кроткая скромность твёрдо сложенного рта, который Северга молила лишь об одной милости, об одном снисхождении – о легковесном касании… О том, чтобы проникнуть языком в горячую сладкую глубину этого рта, она и помыслить не смела, но жажда поцелуя горела в ней, заставляя делать «локоть – правое колено – левое колено» снова и снова, снова и снова.

Снегири испуганно взлетели с веток, когда Северга с рыком вцепилась в рябиновый ствол здоровой рукой. На гладкой коре остались полоски царапин от когтей.

– Ненавижу… Ненавижу… Умри… Сдохни, дрянь! – рокотал её рёв, отдаваясь эхом в зимнем лесу.

Проклятая игла, проклятые пальцы вышивальщицы. Если бы не они, сжала бы Северга сейчас меч, размахнулась и снесла бы голову княгине в белой шубе, чтобы эти тёплые карие глаза не мучили её, не выпивали душу, не терзали жаждой, как обезболивающий отвар. Трепетная, умирающая нежность сменилась ненавистью, ярость хлестнула меж лопаток бичом, и Северга, словно пришпоренная тысячей раскалённых игл, поднялась на ноги, держась за рябину. Птицы разлетелись от её звериного рыка, а видение Жданы растаяло, спугнутое оскалом стиснутых зубов. С той же исступлённой силой, с которой Северга мечтала о поцелуе, она теперь жаждала убить княгиню – виновницу своей скорой гибели.

Выжить и отомстить так, как только она, Северга, умела.

Соскальзывая по холодному стволу, женщина-оборотень во всех жестоких подробностях представляла себе свою месть. Она мысленно насиловала, рвала зубами плоть, хлестала кнутом, сдирала заживо кожу и в довершение всего насадила ещё живое тело на копьё, вкопанное в землю.

– Ты как сюда добралась?! А ну-ка, домой!