Дочери Лалады. (Книга 3). Навь и Явь

Гледлид повернулась к матери лицом, упрямо вскинув подбородок и сжав кулаки. Алым пламенем под сердцем горело: сейчас или никогда.

– Прости, матушка, я останусь с отцом, – твёрдо заявила она. – Я поеду с ним и госпожой Нармад.

Мать гарцевала перед нею на звероподобном коне, способном скакать быстрее любого пса-навия; ветер трепал её огненную гриву, голенища щегольских высоких сапогов сверкали, трепетала бахрома нарядных наплечников… Строгий чёрный кафтан с тугим кожаным поясом и сабля с усыпанной каменьями рукоятью придавала госпоже Лильване воинственно-суровый вид, а красивое, точно высеченное из холодного мрамора лицо застыло маской негодования.

– Об этом не может быть и речи! – прогремела она, еле сдерживая поводьями возбуждённое животное. – Ты поедешь со своей семьёй!

– Вот моя семья, – ответила Гледлид, становясь рядом с отцом и кладя руку на его плечо.

– Лильвана, позволь девочке самой решить, – учтиво вставила слово госпожа Нармад.

– Сударыня, не вмешивайтесь в дела нашей семьи, – холодно отрезала Лильвана, переходя на «вы», что служило знаком подчёркнутой враждебности. – Моя несовершеннолетняя дочь обязана повиноваться моей воле.

В груди Гледлид жгучим потоком прорвалось жерло накопленной обиды, плюнуло раскалённой лавой, зашумело в висках.

– Матушка, я не желаю тебе повиноваться, потому что ты несправедлива и жестока! – крикнула она, чувствуя, как от мертвеющих щёк отливает кровь. – Я не простила и не прощу тебе того, как ты поступила с батюшкой! Как ты унижала его и смеялась над ним! Ты – не мать мне, мы чужие и всегда были чужими!

Поток этих колючих, надрывно-исступлённых слов оборвался от хлёсткого удара по лицу: плеть, которой мать подгоняла коня, оставила на коже Гледлид горящую полосу боли. Горло захлебнулось вихрем дыхания.

– Лильвана, не смей поднимать на неё руку и унижать её достоинство! Она и моя дочь тоже! – вскричал смертельно бледный отец.

– Нет времени выяснять отношения, – жёстко сказала мать. – Я вынуждена применить силу.

Не успев и моргнуть, Гледлид очутилась в седле. Одной рукой мать правила конём, а второй крепко прижимала её к себе, и от тряски у девушки стучали зубы. Всё, что она могла лепетать, захлёбываясь гневом и слезами, было:

– Ненавижу тебя… Ненавижу…

Они не отъехали далеко от особняка госпожи Нармад: их нагнал вестовой – запыхавшийся, с круглыми от ужаса и отчаяния глазами.

– Госпожа градоначальница! Войско Дамрад прорвало нашу оборону! Враг в городе!

Мать круто остановила коня, и он несколько мгновений вертелся волчком, прежде чем успокоиться на месте.

– Церех окружён? – только и спросила Лильвана. – Пути отхода для горожан перекрыты?

– Нет, Южные ворота ещё свободны, сударыня!

С ними поравнялась повозка госпожи Нармад, и из окошка высунулось известково-белое, тревожное лицо отца. Мгновение подумав и приняв решение, мать спустила Гледлид с седла.

– Скачите к Южным воротам: вы ближе к ним, чем мы, – коротко и сухо бросила она. – Везите Гледлид, спасайте её, а мои вас нагонят… если успеют.

Снова этот суровый, холодящий кровь блеск решимости озарил её взор, устремлённый на север – туда, где прорвались враги. Госпожа Лильвана обнажила саблю, и звук вынимаемого из ножен клинка полоснул Гледлид по сердцу внезапной тягучей тоской. Неужели мать собиралась ринуться в бой? Она и саблю-то носила только потому, что положение обязывало: оружие прилагалось к служебному облачению… Мысль о том, что, возможно, она видит мать в последний раз, сверкающим острием вспорола пелену вражды между ними, и Гледлид кинулась вслед:

– Матушка! Куда ты?

Та лишь на миг обернулась, отпустила поводья, приложила руку к сердцу, а потом – к губам, пуская поцелуй по воздуху. Стук копыт бился в душу Гледлид, а тёплая рука госпожи Нармад ласково, но твёрдо подсказывала ей садиться в повозку.

– Едем, дитя моё, едем скорее…

Псы-носильщики плавно бежали по слою хмари, отец то и дело обеспокоенно выглядывал в оконце, отодвигая занавеску, а Гледлид с помертвевшим сердцем думала о том, каких ужасных слов она наговорила матери на прощание. «Ненавижу», «мы чужие», «не прощу тебя»… Кто знал, суждено ли им было увидеться вновь? В животе засела ледяная глыба тягостного предчувствия.

Они не единственные покидали город через Южные ворота: вскоре они влились в поток повозок. Кто-то ехал медлительно, кто-то гнал сломя голову; образовывались заторы, горожане ругались между собой… Повалил крупными хлопьями снег – удивительно безмятежный, мягкий. Ему не было дела до земных войн.

Лязг и грохот оружия заставил Гледлид похолодеть. Вражеские воины поймали беженцев в клещи, наскочив с двух сторон; они останавливали повозки и вытаскивали наружу тех, кто помоложе, прочих просто отпихивали и швыряли наземь.

– Не бойся, детка, не бойся, – шептала госпожа Нармад, прижимая Гледлид к себе.

Их повозку тоже остановили. Звериные хари на чудовищных шлемах воинов присыпал мирный снежок, а Гледлид как-то отстранённо думалось, что её зимние вещи остались в другой повозке.