Дочки-матери

Вечером я вернулась на дачу. Чувствовала себя как-то необычно одинокой. И когда ехала в поезде, и вечером на веранде, где поздно сидела с книгой, но не читала, а глядела на темные деревья и темное в звездах августовское небо.

Утром я проснулась от боли в животе (я после операции всегда пугалась, если болел живот) и побежала в уборную. Но живот все равно болел. Так как было еще рано, я снова легла в постель и вдруг почувствовала, что из меня что-то течет. Я встала и увидела, что по ногам у меня течет кровь. Что кровь у меня на рубахе и на простыне. Я страшно испугалась. Помню, что посмотрела на Егорку и обрадовалась, что он спит. Зачем еще его пугать? Я снова легла, закрылась до подбородка и позвала Ольгу Андреевну. Ей я сказала, что надо срочно звонить маме, потому что я заболела. На все расспросы, что со мной, отвечать я отказывалась и только сказала, что у меня, наверное, осложнение после операции. Ольга Андреевна пощупала мой лоб — он показался ей горячим, потом сказала, что я очень бледная, и пошла звонить маме. Это было близко. За забором был коминтерновский пионерский лагерь, и там был телефон.

Мама приехала часа через два, и до ее приезда я лежала, не шевелясь, с ужасом чувствуя, что из меня продолжает что-то течь, и не решаясь откинуть одеяло и посмотреть. Когда мама вошла в комнату и стала около кровати, рядом стояли Ольга Андреевна и Егорка. Я попросила, чтобы осталась только мама. Ей я сказала, что теперь, наверное, умру, потому что у меня кровь течет прямо изнутри, и показала ей свои ноги и белье. А мама, до этого встревоженная, села на Егоркину кроватку и стала смеяться. Я ничего не поняла. В первый момент мне показалось, что она не смеется, а рыдает, а потом — что это она, может, с ума сошла. Я где-то читала, что сумасшедшие смеются, когда нормальные люди плачут. И я стала ее успокаивать и говорить: «Ну что ты, ну что ты, у тебя еще Егорка останется, не плачь». Тогда мама успокоилась и стала говорить, что вообще все со мной правильно, и я здорова и могу встать, только мне надо в трусики что-то положить и тогда я буду ходить. Но я снова ничего из ее объяснений не поняла, хотя успокоилась, правда, вставать не хотела, потому что было на мне все какое-то грязное, противное, и себя я чувствовала грязной и противной.

Мама вышла в соседнюю комнату, дверь она не закрыла. Я слышала, как она сказала Ольге Андреевне, что у меня «мензес». Слово было как будто незнакомое, но одновременно казалось, что я его раньше слышала где-то или читала. Во всяком случае, оно сразу запомнилось. А Ольга Андреевна стала ругать маму. Она говорила, что ей и в голову не могло прийти, что у мамы «ребенок не подготовлен», что «ее девочки» всегда были подготовлены, что с ними даже шереметевский врач всегда «имел серьезную беседу», и что это маме непростительно, и если мама не может, то она сама мне все объяснит. Потом Ольга Андреевна принесла таз, воду, чистое белье и велела мне вымыться и положить в трусы полоски ткани, которые она сложила, как длинные подушечки. Потом она ушла. Я все сделала, как она велела, но испытывала к себе чувство брезгливости, и мне было стыдно выходить из комнаты. Я не знала, что делать с этой грязной водой и грязным бельем. Я так и стояла посреди комнаты — уже чистая и одетая, но все равно противная самой себе.

Снова пришла Ольга Андреевна. Она сказала, что мама с Егоркой пошли на пристанционный базарчик, а ей надо со мной поговорить. Она долго говорила, что я уже почти взрослая и теперь должна всегда помнить, что «соприкосновение с мужчиной» приведет к тому, что у меня будет ребеночек. Она несколько раз повторяла про «соприкосновение» так, что я спросила, а как же в трамвае или поезде, когда все толкаются. Тогда она сказала, что я все-таки чересчур глупая и что я сама со временем пойму, о каком соприкосновении она говорит, а пока я должна запомнить сегодняшнее число и каждый месяц около этого числа быть готовой, что у меня начнется «мензес», то есть надеть плотные трусы и приготовить бинты, а она мне сошьет специальный поясок. Кроме того, я должна сама стирать свои испачканные трусики, и бинтики носить так, чтобы постельное белье никогда не пачкалось, потому что это неопрятно. Даже у девочек Шереметевых не разрешалось, чтобы трусики после «мензес» стирали горничные, «только сами», — очень строго закончила Ольга Андреевна.

И как ни странно, но после ее объяснений чувство брезгливости к самой себе у меня прошло. Раз уж у «девочек» были эти «мензес» — то, значит, и со мной все в порядке — поверила я. И оставалась только некоторая неясность насчет «соприкосновений».