Дочки-матери

Притих даже наш неуемный Егорка, имевший коридорное прозвище «Тигренок». Правда, у него с ростом грамотности появилось новое хобби. Он запоем проглатывал какую-нибудь книгу и, если она приходилась ему по душе, начинал писать свою. Перекладывал в толстую тетрадь ее содержание. Он скрипел пером. Разбрызгивал чернила. Пыхтел. И выдумывал новые коллизии и новые судьбы героям так, как нравилось ему, а не тому, кто был первоначальным автором. А потом читал «свою книгу» всем, кто попадет под руку, даже Монахе. Меня удивляло, что папа, вечерами двигая свои шахматы, слушает его. Я думала, папа притворяется. Но, слыша его замечания «автору», поняла, что папа слушает. И возникло одно явление, которое я называла «на-оборотное». Вечером мама раз, другой, третий говорит. «Егорушка, пора ложиться». Потом папа говорит. «Все, Егорка-джан». И тогда Егорка начинает ныть; «Ма-а-а, я ложусь, но только я тебе почитаю полчасика, хорошо?» Мама всегда соглашалась его послушать, как потом соглашалась читать внукам.

Вообще мне кажется, что если меня семейно-народная трагедия 37-го сделала, я бы сказала, бескомплексней, более жизнеустойчивой, то в Егорке она надломила что-то очень хорошее. Может, главное, что было дано ему от Бога.

Приближалось Первое мая. В газете вместе с первомайскими призывами, гневными осуждениями и призывами к усилению бдительности, вместе с «Ежовыми рукавицами» появилась статья о премьере во МХАТе «Анны Карениной». Об этом говорили дома, говорили в школе, говорили на люксовской коммунальной кухне. Говорили так много, видимо потому, что это событие давало возможность какой-то передышки во всем, что ежедневно взваливалось на людей, когда они смотрели газету. Газет не надо смотреть! Я, с декабря 34-го став «газетчицей», открыла эту истину для себя в середине 36-го — после смерти Горького. Не открывать! Даже несмотря на Испанию. Про Испанию где-нибудь да услышишь или надо поглядеть в папиных курьерских конвертах.

Так много кругом было разговоров про «Анну Каренину», что я срочно стала читать. До этого читала только «Детство», «Отрочество» и «Юность», «Войну и мир» и «Хаджи-Мурата».

Вспомнилось. Моя Гоня читала «Войну и мир». Лет в пятнадцать. Летом. В Переделкино. Поишел Виктор Борисович Шкловский. Взглянул. Сказал: «Какое счастье — читать «Войну и мир» первый раз».

А Егорка однажды спросил: «Кто это Аня Каренина, парашютистка, что ли? Или она как Паша Ангелина?»

Мы были на премьере. Кажется, это был второй спектакль. Он был второго мая. За два или три дня папа принес билеты. Три билета. Когда папа сказал, что третьей буду я, Батаня поджала губы. Потом я слышала, как мама ее уговаривала, что не надо обижаться, потому что для нее заказаны два билета, если память меня не обманывает, на пятое число. Похоже, Батаня нас простила. С кем она ходила, я не помню. Мы были на спектакле втроем — мама, папа и я. Я давно не была в театре с ними. И вообще со взрослыми. Кажется, с 35-го года я стала самостоятельной театралкой, начав с детского театра, который был на Театральной площади сбоку от Большого, а потом пошли все театры подряд. И это был последний выход в театр папы. Последний, на много лет вперед — мамин. И последний — нас втроем! Мы сидели очень близко. Во втором или третьем ряду. За два кресла до серединного прохода. Если смотреть со сцены, то с правой стороны. Я никогда не сидела так удобно. По маминому пропуску всегда бывала ложа. А я лож не любила. Потом на многие годы была галерка, в лучшем случае бельэтаж. А теперь я вообще не помню, когда последний раз была во МХАТе.

Удивительно, что про тот спектакль я помню до мельчайших подробностей нас, театр, публику и очень мало — сам спектакль. Больше декорации, все аксессуары, что были на сцене, костюмы актеров, особенно актрис. На папе был костюм, и поэтому он выглядел несколько чужим. И был бледный. После приезда (уж не знаю откуда) у него, как до операции, снова часто болел живот. Язва. Мама надела красное платье. В блузке и всегдашнем костюме она была во сто раз красивей и родней. Я была в торгсинов-ском костюме, купленном Батаней. И вообще-то, если Батанины-ми словами, то мы выглядели «вполне прилично».