Дочки-матери

Тетя Роня была моим доктором все мое детство, потом доктором моих детей. Она всю жизнь была другом последовательно бабушки, мамы и моим. И никакие катаклизмы нашей семьи на этой дружбе не сказывались — ни 37-й год, ни приход в наш дом Андрея. Уже в последние годы ее жизни (она умерла осенью 1979 года) меня поражала ее заинтересованность в моей судьбе и радовала взаимная симпатия, которую испытывали они с Андреем.

Потом мне разрешили ездить к Зорьке, Ане и Леве. Иногда даже посылали туда, чтобы что-нибудь отнести или сказать, потому что телефона у них не было. Зорька меня тогда не очень занимала. Она была маленькая и больше дружила с Егоркой. Ко мне стала тянуться и я ее полюбила позже, когда была в старших классах и приезжала из Ленинграда. Но мне нравилось, что они жили далеко, казалось, почти за городом. И это место очень красиво называлось — у Горбатого моста, Продольный переулок. Дом был деревянный, двухэтажный, старенький, скрипучий, похожий на дачку. Особенно скрипели двери и лестница, которая вела к ним на второй этаж. И двор тоже походил на дачный, с множеством кустов сирени и жасмина. Но главным был обратный путь. Когда трамвай, проехав Пресню, останавливался у Зоологического сада, я выходила и «шла немного посмотреть на зверей». А потом по дороге домой мне казалось, что я ездила далеко, в другой город или в ту страну, где живут эти звери. Как странно — Зоологический — это теперь так близко!

Еще я любила сама — одна — ходить в гости к брату Батани дяде Мосе и его жене тете Наде. Все на той же Страстной площади я садилась на «аннушку» и доезжала до них. Они жили на втором этаже в длинном трехэтажном доме в начале Чистопрудного бульвара, почти напротив теперешней станции метро «Кировская». Это была не обычная квартира, а нечто вроде общежития. Окна их длиннющего и необычайно широкого коридора выходили на бульвар, а окна комнат — во двор. У них были две комнаты. Большая была гостиной, столовой, спальней и даже кухней. Там около двери на маленьком столике стояла плитка, на которой всегда кипел чайник. Вообще-то кухня в этой квартире была, но до нее было далеко ходить. Вторая комната, небольшая и узкая, как пенал, была кабинетом. В этой комнате, при свете зеленой настольной лампы (раньше всегда были зеленые, и Андрей до сих пор мечтает о зеленой), было у меня бесчетное множество разговоров с дядей Мосей, разговоров-общений, всегда наедине. Не с тех ли пор я общаться могу только, когда вдвоем, а если два-три человека или просто много, то никакого общения для меня не получается — это уже что-то другое. Разговоры эти были удивительны своей доверительностью (мне казалось, что дяде Мосе я все могу сказать) и серьезностью.

Серьезны они были всегда — и когда я со скакалкой пробегала их неповторимый коридор, и когда, спустя годы, мы говорили о маминых письмах из лагеря, о моей армейской жизни, о маленькой Таньке. Я всегда ощущала его невероятную образованность, ощущала, что он совсем не такой, как мама, папа или их друзья, и что интересует его что-то другое и в жизни, и в общении со мной. Но первое меня никогда не подавляло, а второе не настораживало. Я только всегда боялась, что мама, именно потому, что она не такая, как он, сделает что-то, что будет неприятно дяде Мосе. Но такого никогда не происходило. Напротив — если мама при нем и не становилась такой, как он, то как-то неуловимо менялась, приближаясь к нему. Много позже я узнала, что она последний класс гимназии кончала в Москве, жила у дяди Моей и он был для нее почти столь же авторитетен, как ее мама. Теперь-то я знаю, что был дядя Мося в моей жизни первый настоящий интеллигент, и что у него была совсем другая шкала ценностей, и что он был человеком, при котором другие становятся лучше. Но это все теперь!