Дочки-матери

С Леной мы жили книгами. Два-три раза в неделю приезжала Биночка и привозила связку книг. И тем, что часами бродили по лесу недалеко от дачи, лежали на спине, вместе смотря в небо. И я учила ее смотреть «до розовых облаков». Или на животе, подолгу разглядывая вместе божью коровку, муравья или другую маленькую живность. Не так уж много мы разговаривали во время этих прогулок. Обычно, уже когда мы были в постелях, я передавала Лене все сплетни, которые услышала у костра о том, что происходит там, «на верандах», кто к кому ночью вылезал из окна на свидание и прочее такое, и занимало это нас только полчаса-час перед сном. А целые дни мы проводили почти молча, очень созерцательно и при этом в совершенном общении, вместе. Режим был до того свободен, что даже подъем для нас был необязателен, и еду нам часто приносили в комнату. В общем — «сердечницы». Лена-то и та девочка всерьез, а я больше за компанию, так как мой миокардит, видимо, постепенно компенсировался. Думаю, если бы я проявила желание, то могла бы жить со всеми и как все. Но я не проявляла. Мне нравилось быть свободной от всех. Так же, как позже будет нравиться быть освобожденной от физкультуры все на том же основании. Захочу я только после 37-го года — обязательно быть здоровой, обязательно сильной, смочь проплыть, пробежать, протанцевать, ударить.

Командовала всей этой детской, а вернее, подростковой вольницей молодая женщина Люся Веникас. Все ребята ее так и называли — или просто по имени, или по фамилии. Невысокого роста, коротко стриженая, некрасивая, но чем-то очень славная, одетая, как и все мы, — в темные шаровары и блузку с пионерским галстуком — она внешне мало отличалась от остального лагерного населения. Были и еще какие-то вожатые, но я их не помню. Мне кажется, что Люся и они не очень знали, что делать с так называемыми детьми. А многие дети были уже глубоко поражены собственным величием, особостью, психологией наследников — у половины родители были вожди польской, итальянской, австрийской, испанской или еще какой-нибудь компартии, члены ЦК или ИККИ, или еще чего-то, и эту должностно-родительскую исключительность они переносили на себя. Они как-то до срока чувствовали и себя вождями. Им — этим детям — за редчайшим исключением срок так никогда и не пришел, чтобы выйти в вожди, но чувство исключительности у некоторых сохранилось. Хотя судьба им выпала такая, что не приведи Бог. Самовольные и капризные, они легко становились «вождями» в этом вольном лагере, где были дети и технических, и других служащих аппарата Коминтерна. Пожалуй, Люся Веникас и сама подпала под влияние этих маленьких «вождей», у которых были такие громкие фамилии.

Лагерь жил шумно, внешне весело, постоянно запаздывая — то на завтрак, то на обед, то без зарядки, то без мертвого часа, но всегда с купанием, с костром и танцами. И где-то кого-то в нем угнетали или унижали — не очень, а так, чуток, но чувствительно. И кто-то иногда плакал. А кто-то был доволен, что настоял на своем. Люся никогда никому ни в чем не отказывала, отпускала в город или на станцию, умоляя «вернуться к ужину». Отпускала потому, что, наверное, знала: не отпустишь — уйдут сами. И родителей, особенно «имена», пускала в любое время. И была довольна, что никто не потерялся, не утонул. И все сыты. Кормили в этом лагере очень хорошо, даже как-то чересчур — с закусками, сладостями, фруктами. Это, правда, не мешало всем верандам за ужином запасаться хлебом. чтобы вечером частично жевать его, лежа в постелях, а главное — бросаться им друг в друга.

Предыдущим летом я была совсем в другом лагере — в лагере ОГПУ. Какое это отношение имело к МК и почему мама меня туда отправила — не знаю. Может, потому, что Ежов был ее приятель, и братья Берманы тоже.