Догнать ветер

– Да то уж тебе решать! Лишь бы не обидеть никого излишним вниманием или недостатком того ж.

…Щеглы с размаху опускались на кусты шиповника, стряхивая с веток снег, чтобы добраться до ягод, похожих на мешочки красной кожи, набитые доверху мелкими орешками. Ну, а вы что подумали? Для чего же ещё!?

До самой весны…

Мороз, озорничая, щемил двумя пальцами кончик носа, скрепляя одну фырку34

с другой на клей выдоха. Поглядывая, как скоро сворачивают навес с искрой звёзд, он торопился. И неспроста. Тучные бока снеговых облаков, утвердившись на высоких дубах, как на тумбах ног, развязали свои, полные снега мешки, и принялись дремать, поджидая, покуда они истощатся все до единого. Ибо, не желали облака двигаться дальше с поклажей. Их ноша, как ни была хороша, тяготела к земле, а перечить сему влечению не решился бы никто. Утопив маленькие глазки в пухлых щеках, облака разметались на ложе неба, так что вот уже третье по счёту солнце закатывалось в кармашек горизонта, но понять про то можно было лишь по загустевшему небосводу. А в остальном, – то ли день, то ли ночь?

Ветер, в попытке добудиться облаков, испробовал всё, что умел. Он протискивался позёмкой у самой земли, наседал сверху, и старался растормошить их, сдвигая в сторону, но всё было тщетно. Казалось, облака обосновались тут навечно, и главным их намерением было досыпать снегу доверху, дабы исполнить мечту многих и воссоединить землю с небом, наконец.

Но… мнима неистощимость любого из явлений, будь то фантазия или натруженные пыльным льдом облака. Следующее утро выкатило на стол свежий румяный колобок солнца. Проголодавшиеся за время непогоды птицы принялись шуршать снежными пакетами и гирляндами, доставая разложенные по полкам ветвей семена и плоды. Пир, ниспосланный Провидением, затянулся надолго, а белка, которую мало заботило любое ненастье, кроме того, что мешает сердцу биться ровно и омрачает чело, сметав35 оранжевой ниткой своих прыжков сугробы, отдыхала теперь на тёплом, исходящем паром пне. Солнце заботливо смахнуло с него снег, и, взобравшись на пригорок зенита, глядело, подбоченясь, себе под ноги, рассуждая, чем нынче себя занять. Ох и задали ему работёнку облака, – делать не переделать, до самой весны.

Нарисуйте мне год

– Чему вы улыбаетесь?

– Да вот, увидел в новой группе знакомые лица! Им наверняка понравилось, как мы тут с ними работали и вернулись! Значит, мы хорошо их слушаем!

– Не разделяю вашей радости.

– Но отчего?!

– Да от того. что если люди пришли сюда вновь, грош цена нашим усилиям помочь им разобраться в себе. Слушаем мы их, быть может, внимательно, да понимаем из рук вон плохо. Они по-прежнему нервны, их расстраивает собственное отражение в зеркале. Эти несчастные, неуверенные в своих силах люди не смогли смириться с фактом появления на свет, и по сию пору чувствуют себя неуверенно, словно младенцы, которых будит движение собственных рук. Видите ли, они измучены собой, и от того-то ищут помощи. От нас, милейший! И хорошо, что ещё не вполне утратили надежды. Так что, – старайтесь. Не буду кривить душой, вселяя в вас ложную уверенность в успехе, но мы не имеем права не пытаться. Да, и ещё, – никаких внебольничных контактов с подопечными, иначе они сядут вам на голову.

– Доктор… как вы могли подумать…

– Могу. Знаю. Я проработал в психиатрии двадцать пять лет. У многих из тех, к кому вы нынче станете искать подход, личность запуталась в тенетах страха. Ваша задача – вывести из этих сетей человека за руку, не единожды, дабы он навсегда сохранил в памяти путь, по которому следует идти. И ещё одно, не забывайте про халат. Священник защищён на исповеди саном, а врач – белым халатом.

…Я вхожу в комнату, где на расставленных кругом стульях сидят пациенты. Некоторые посматривают на меня с опасением, кое-кто с необъяснимым, необоснованным обожанием, есть и те, кто избегает обращённых на себя взглядов. Этим, пожалуй, хуже всех. Внятно произнеся дежурные фразы приветствия, я прошу медсестру раздать каждому по листку бумаги и по карандашу.

– Нарисуйте мне год! – Прошу я так, словно следом за этой фразой должен грянуть оркестр.

Потеря личности… Иную и утерять не страшно, но перед обаянием отличной от прочих, что рвёт пальцы в кровь, растягивая прочные ячейки сети собственного ужаса перед жизнью, устоять невозможно. Они смакуют свои кошмары, как вино, с отрешённым, в никуда, взором, либо, кидаясь в глубину их омута, тянут оттуда руки, так что, – подойди чуть ближе, непременно сделаешься сообщником.

Говорят, люди добреют с возрастом, иные ожесточаются. Но я никак не могу привыкнуть к тому, что должен облачаться в белый халат, как в броню, что защитит меня от сострадания.

С достоинством