Доказательства (Повести)

И у него тоже немало заслуг перед родиной. Пусть предъявят ему обвинение. Он восемь раз был ранен. Он патриот не хуже некоторых. В конце концов он, полковник Марешаль, верит в правосудие.

Все это он говорит спокойным, почти веселым тоном. Он уже поборол свою неприязнь к Броше и выбрал специально этот тон, чтобы доказать отсутствие обиды и враждебности. Но именно это деланное спокойствие, эта деланная веселость показали Броше, как мало значили его слова для полковника Марешаля, как мало веры он им придавал. Этот тон вывел всегда спокойного секретаря военного министерства из себя. Он встал из-за стола, лицо его было покрыто серым восковым налетом.

— Вот что, мой дорогой, — начал он. И вдруг не сдержался. Он закричал. И вот он кричит высоким пронзительным голосом, и слова вылетают, как шрапнель: — Болван! — кричит он Марешалю. — Тупица! Кретин! Неужели своей тупой солдатской башкой, своим куриным мозгом ты не понимаешь, в какое дерьмо ты влип! Баран! Думаешь, в Трибунале только и мечтают о том, чтобы поговорить с тобой, чтобы выслушать твой ослиный бред? Да, они ждут тебя, идиот ты этакий, ждут не дождутся. Ты осел, полковник Марешаль. Ты — ничто, и грош тебе цена, тебе и тому, что, ты хочешь сказать. Заслуги… Да, ты герой там, на фронте. Там у вас каждый герой, кто не подох от поноса. Но когда тебя приведут в Трибунал, ты от испуга напустишь в штаны. Там, в Трибунале, видели и не таких героев. Ты возомнил, что Республика не сможет без тебя обойтись? Тогда, если выдастся минутка, загляни в Трибунал, идиот, там судят сейчас Дантона. Ты и в подметки ему не годишься, понял? — и Броше безнадежно махнул рукой.

Бесполезно. Он оставляет изумленного полковника и идет к окну. Все бесполезно. Никому не дано играть роль господа бога. Пусть совершится то, что должно совершиться. В щелку между портьерами ему хорошо видны пятеро, в непринужденных позах расположившиеся напротив особняка. Все бесполезно.

Он отдергивает шторы.

Раздвигает занавески.

На противоположной стороне улицы пять человек, застыв, вглядываются в освещенное окно. Один из них снимает шляпу.

Сигнал принят.

Броше задергивает занавески и шторы. Возвращается на свое рабочее место. Голосом спокойным и размеренным он объясняет полковнику: у него, к сожалению, много дел. Ему надо работать. Он надеется, что полковник извинит его. Самому полковнику надо как можно скорее явиться в комен- датуру и отметить прибытие — таков порядок. Он не может уделить ему больше внимания. Он протягивает руку к звонку. Вошедшему слуге он говорит:

— Проводи полковника, Мишо.

Из своего стола он достает бумаги, готовясь к работе, которой так много у секретаря военного министерства.

Ошеломленно смотрит на эту поразительную перемену полковник Марешаль. Он ощущает какую-то неуверенность. Может быть, он все-таки делает что-то не так? Он встает. Он говорит:

— Надеюсь, ты на меня не обиделся, Броше?

Тот, не поднимая головы:

— Нет, нет, что ты…

Беззвучно открывается и закрывается дверь. Военный секретарь Броше сидит, бессмысленно глядя прямо перед собой. Теперь ему уже нечего ждать. Затем он слышит шум, приглушенный звук голосов. Он знает, что означают и этот шум, и эти голоса. Бессознательно его губы повторяют слова, произносимые в эту минуту одним из тех пятерых: «В Люксембург».

За минуту до появления жандарма Тавернье человек, сидевший в нижнем ряду галереи, покинул свое место. Прикрыв лицо отворотом серой накидки и не замеченный никем, он вышел из дворца Правосудия и, перейдя мост, направился в южную часть города. Он был не одинок в этот вечерний час на улицах Парижа, это помогло ему. Смешавшись с толпой, которая двигалась в том же, что и он, направлении, человек достиг вскоре Люксембургского сада и там растворился, исчез, пропал среди гуляющих парочек, заполнивших все обширное пространство, ибо, как до революции, так и во время ее, не было для влюбленных более привлекательного места, чем Люксембургский сад, за исключением, пожалуй, Пале-Рояля.