Доказательство и вера. Философия и религия с XVII века до наших дней

Позитивизм также подвергался критике на том основании, что он обесценивал этику. Айер, например, считал, что этические суждения равноценны выражениям чувств, например, восклицаниям «фу!» или «ура!» как реакции на жестокость или радость. Рассел и Карнап, так же как и Айер, полагали, что мораль сводится к выражению пожеланий. Многие, но не все философы приходили к выводу, что Карнап, Айер и Рассел не смогли должным образом оценить очевидную содержательность и осмысленность морального языка и опыта. Джон Финдли, например, утверждал, что мы

переживаем ценности. Он отреагировал на попытки разделить факты и ценности и выступил с критикой Юма. «Юма, этого наихудшего из феноменологических наблюдателей, легко опровергнуть с феноменологической точки зрения: в опыте факты и ценности предстают перед нами в своем единстве, а не изолированно, и зачастую они предстают перед нами в логическом, необходимом единстве, а не как масса, скрепленная случайными узами вкуса или выбора»[855]

.

Моральные аргументы можно развивать (и их развивали), апеллируя к нормам и опыту. С конца 1960-х гг. наблюдается огромный рост исследований в области теории ценностей, что, по-видимому, свидетельствует о когнитивном, осмысленном содержании морального дискурса[856]. Комментарий Рассела в «Философии Бертрана Рассела» демонстрирует трудности, которые таит в себе стремление отказать этике в какой-либо познавательной ценности:

Меня обвиняют в непоследовательности и, возможно, справедливо, потому что хоть я и считаю, что этические оценки в конечном счете субъективны, я все же позволяю себе иметь твердые убеждения по этическим вопросам. Если я в чем-то и непоследователен, так это в том, что я не могу, не кривя душой, избавиться от них; более того, непоследовательная система может быть менее ложной, чем согласованная система… Во-первых, я не готов отказаться от своего права чувствовать и выражать этические переживания; никакая логика, даже моя собственная, не убедит меня, что я должен это сделать. Некоторыми людьми я восхищаюсь, других считаю ничтожными; одни политические системы кажутся мне приемлемыми, другие вызывают отвращение. Если кто-то находит удовольствие в жестоких зрелищах, я ужасаюсь и не стыжусь этого. Я готов отказаться от всего этого не более, чем от таблицы умножения[857].

Главным образом именно признание глубины и силы наших «стойких» суждений о том, что является допустимым, привело многих современников Рассела и Айера к реалистическому, когнитивному пониманию этики. Ч. Д. Броуд, например, утверждал: «В любом возможном мире уместно было бы чувствовать благодарность к своим благодетелям и неуместно испытывать удовольствие от незаслуженных страданий другого существа»[858]

. Отказ от этики из-за ее якобы бессмысленности также создавал проблему для Айера, который говорил о притязаниях на знание как о правах, например, в случае права на уверенность. Если у знания могут быть права, почему их не может быть у этики?[859] Почти то же самое можно сказать и о философии Рассела.

Вернемся к модели исследования, предложенной Расселом в конце его «Истории» и отвергающей возможность взаимодействия между теоретическим, научным познанием и этическими вопросами о том, «как лучше жить». «Безличная» методология «научной правдивости», которую Рассел предпочитает, основывается не только на интеллектуальных, но и на «моральных соображениях». Разве предлагаемый им самим философский «образ жизни» не является «поучительным» в его же собственной терминологии? С точки зрения Рассела, темперамент философа должен быть недогматичным, нефанатичным, осторожным, сочувствующим и стремящимся к «взаимному пониманию». Это показывает проблематичность исключения нравственных ценностей при сохранении ценностей интеллектуальных. Даже в процитированном выше фрагменте Рассел признает, что критика его субъективизма, возможно, «справедлива» и что у него есть «право» на определенные чувства и их выражения. Если мы сохраняем интеллектуальные права, то почему не моральные?