Доктор Ахтин

— Михаил Борисович, почему вы думаете, что Мехряков хотел умереть? — спрашивает Лариса. — Вчера вы сказали о том, что он скрыл от меня жалобы, чтобы спокойно умереть.

— А как вы, Лариса, думайте, когда человек с медицинским образованием чувствует боль в груди, о какой причине этих болей он в первую очередь подумает — о сердечных болях или о язвенных?

И, не дожидаясь ответа, говорю:

— Такой опытный врач, как Степан Афанасьевич, не мог не понимать, от чего у него такие боли. Вопрос здесь в другом, — почему, поставив себе диагноз, он даже не попытался сопротивляться, и покорно сдался болезни. Он знал о современных возможностях кардиохирургии, но между попыткой выжить и смертью выбрал последнее.

Я поворачиваюсь и смотрю на Ларису. Она сидит на стуле, поджав ноги и глядя в одну точку.

— Когда вы собирали анамнез, наверняка, он как-то непроизвольно демонстрировал свою проблему, потому что скрыть боль в области сердца очень сложно, и вот это вы, Лариса, должны были заметить. Хотя, это бы ничего не изменило, — если он хотел умереть, вы бы не смогли ему помешать.

Я перевожу взгляд на Веру Александровну, которая стоит у зеркала и делает вид, что смотрит в него.

— Вот вы, Вера Александровна, будете цепляться за жизнь, когда придет ваше время умирать, или спокойно примете то, что вам уготовано судьбой? — спрашиваю я.

Она поворачивается ко мне и говорит, чеканя слова:

— В человеке заложено природой желание жить, и это называется инстинкт самосохранения. Лично я буду бороться за жизнь до самого конца.

— Вот и я об этом. Человек, который способен подавить в себе заложенный природой, мощный инстинкт самосохранения, заслуживает того, чтобы перед ним преклонялись. Кстати, Вера Александровна, когда вы подойдете к этому самому концу, вы проклянете то безумное время, когда вы боролись со смертью.

Я неожиданно прекращаю говорить, — совсем ни к чему показывать коллегам, что я способен видеть их будущее. Отвернувшись от женщин, я начинаю работать.

35

Пришла ночь и я рисую. Колеблющееся пламя свечи создает мечущиеся тени по стенам — лики Богини оживают, меняя выражения лиц, подмигивая и отводя глаза, откидывая волосы назад и наклоняя голову вперед, хмурясь и улыбаясь.

Я рисую другие образы. Пришло время создать тени для моей Богини. Я прекрасно помню всех шестерых, что станут служить Богине. Я создаю на листе бумаги тени тех, что хранятся в моей памяти. Неторопливо и уверенно, словно у меня в руке скальпель, я провожу линию лица первой жертвы. Нарисовав вытянутый овал его лица, я рисую самое важное — глаза. Их надо нарисовать очень точно, чтобы передать нарисованному лику индивидуальность. Передать все оттенки личности Ивана Караева карандашом очень сложно, но мне не привыкать. Нос и губы — если с ними и немного ошибусь, ничего страшного, эти детали не важны для создания тени. Так же, как и волосы, которые я рисую небрежными штрихами.

Под рисунком я пишу имя и фамилию создаваемой тени и откладываю лист бумаги в сторону.

На следующем листе я рисую вторую жертву.

Михаил Буранский.

Тёзка. И хороший парень — единственный из всех жертв, кто не удивился и не испугался, когда я его убивал. Мне даже показалось, что он был благодарен за то, что я его избавил от этой жизни.

Влад Касперов.

Чистенький и богатенький мальчик. Но тупой и наивный, — в последнюю секунду жизни он думал о том, что все равно выживет. Осознание неизбежной смерти так и не пришло к нему.

Станислав Копейкин.

Отвратительная жертва. Мне было противно выполнять ритуал, — у меня создалось впечатление, что вся кожа его тела была пропитана испражнениями. Я в ту ночь покинул его дом максимально быстро, и потом дома долго мылся, пытаясь избавиться от запаха.

Саша Самуйский.

Милый мальчик с ухоженной кожей. Рассекать её было одно удовольствие. Ни капли жира, и минимум мышц. Худенькое женственное тело.

И Николай Морозов.

Единственный из шести жертв, кто навсегда останется только тенью в святилище Богини. Мне нельзя было забрать его глаза, хотя соблазн велик. Когда Николай умирал, в его глазах я увидел взрыв эмоций. Он ненавидел смерть, и принял её, стойко вынося сильные боли. Он любил жизнь, и из последних сил рвался к ней, пытаясь ухватиться за малейшую надежду.

В его глазах я увидел своё отражение, и оно там было искажено смертельной болью.

Я откладываю последний лист бумаги. В некотором роде, я создал одно из своих величайших произведений — образы жертв, которые, пребывая вечно с Богиней, навсегда скрасят её одиночество. Она одна из них, и это они создали её.

«Ах» жертв — для неба, тени и «кА» — для Богини.

Теперь самое важное действо, ради которого я последний месяц жил и творил.

Я открываю убежище Богини. Первый и последний раз в этом году.

Я смотрю сквозь стекло на тело, лежащее в ванной. Она изменилась за год. Я вижу это, и понимаю, что это я виноват в том, что Богиня стала выглядеть хуже. Я только сейчас, через три года, обеспечил её полноценными слугами, а не теми бестелесными тенями, что смотрят на меня со стен безжизненными рисунками.