Доктор Чёрный

Вспомнив гимназические годы, когда он состоял в почётном звании взводного на уроках гимнастики, он пробовал забираться по вантам до марса, потом по стень-вантам выше и скоро очутился у самого клотика, а к началу второй недели храбро маршировал вдоль грот-реи без леера.

С матросами он скоро сошёлся, насколько это можно было при условии притворяться французом.

Впрочем, большинство этих бывалых ребят знало хоть по нескольку слов на каком угодно языке. С эстонцем Янсоном, доставившим его на «Лавенсари», Беляев, помня советы боцмана, старался держаться настороже. Но до сих пор белобрысый матрос ничем не оправдал в глазах Беляева нелестной аттестации, данной ему боцманом. Наоборот, Янсон старался, очевидно, отнестись к новому товарищу с особой предусмотрительностью, оказывал иногда мелкие услуги, никогда не задирал, не насмехался над его промахами в работе, как делали, в особенности на первых порах, другие матросы.

Беляева, между прочим, на первых порах изумила обстановка парусной работы и манера, с которой её здесь выполняли. Начитавшийся в своё время Станюковича и помнивший до сих пор красочные картины его «морских» рассказов, Беляев представлял себе авральную работу чем-то торжественным — молниеносными маневрами с громовой, отрывистой командой капитана, руганью виртуоза боцмана, непременно красноносого горького пьяницы. Тщетно он ждал «сгорания» парусов, заминка в котором «на один секунд» влечёт-де тяжёлое наказание.

Здесь, когда нужно было ложиться на другой галс, капитан Маттисон, не торопясь, выходил из своей каюты, ковыряя зубочисткой во рту или почёсывая под кожаной курткой свою богатырскую грудь. Заглянувши к штурвальным, по румбу ли держат, он поглядывал на небо, как будто на горизонте, где безбрежная водяная даль уходила в небо, у него были метки, иногда обёртывался к случившемуся около помощнику-штурману с вопросом:

— А что, Петерсен, не пора ли нам перевалиться на левый бок? — И звал боцмана.

Тот свистал команду, и матросы, тоже не торопясь, кто дожёвывая, кто застёгиваясь на ходу, брались за шкоты и тянули брасы или расползались по реям брать рифы или крепить марсели.

— Куда торопиться? — недоумевал боцман, к которому как-то обратился с вопросом Беляев. — За нами никто не гонится, и щеголять нам не перед кем. Да если мы так-то, без надобности, будем корпус трепать быстрым поворотом, наша посуда через пять лет служить откажется. Если бы шквалы прозевали или шторм захватил близко к берету, где каменьев много, тогда другое дело.

— Они и тогда, пожалуй, так же поползут, если привыкнут не торопиться!

— А вот будет шторм, тогда посмотришь.

И Беляев получил возможность убедиться в правоте боцмана уже на следующий день, когда внезапно, в каких-нибудь двадцать минут, жестокий норд-вест развёл волну, в которой начал купаться бушприт «Лавенсари» до самого корня.

Беляев, стоявший на этот раз подручным у штурвала, с изумлением наблюдал, как, словно живая, исчезала парусина и заменялась бурою грубой тканью штормовых триселей.

И когда, приведённый к ветру, «Лавенсари» снова взрыл носом огромную пенистую волну и, выпрямившись, пошёл убегать от шторма, Беляев не верил своим глазам, что эти самые флегматичные, ленивые с виду ребята, осторожно сползавшие теперь по вантам на палубу и тотчас же, с равнодушным видом, направившиеся к кадушке с водой закуривать свои закопчённые трубки, за минуту назад с ловкостью и быстротой акробатов на такой высоте выполняли работу, в то время как «Лавенсари» купал в волне нок грота-реи. Каждый работал не только за себя, но и для себя, отлично понимая, что от быстроты работы зависит жизнь. Но такие минуты на глазах Беляева выпали за всю неделю один только раз. С вечера четвёртого дня установился лёгкий юго-восточный ветер, свежий и ровный, позволявший нести чуть-чуть зарифлённые марсели.

Беляев по целым часам просиживал на марсе, любуясь чудной панорамой, открывающейся отсюда. Море, покрытое ровной мелкою зыбью, уходя к горизонту, становилось исчерна-синим, и на нём лежали гряды белых кудрявых облаков. Чайки кувыркались за кормой целыми стаями. Матросы иногда кидали им объедки, и тогда они поднимали отчаянную драку в воздухе, крича резкими, словно от злости сдавленными голосами.

Беляев следил за косяками гусей и уток, тянувшихся к северу, и задумчиво глядел в сторону, откуда они показывались. Бог знает, когда ему придётся вернуться в места, над которыми они только что пролетали…

В одну из таких минут, когда, совершенно забыв всё окружающее, Беляев загляделся на узенькую синеватую полоску земли, разрезавшую горизонт, кто-то негромко и быстро окликнул его по-русски:

— Послушайте! Барин!

— А? Что? Кто там? — машинально ответил он на том же языке, отрываясь от своих наблюдений.

Однако тотчас же спохватился и переспросил по-французски:

— Comment?

Но было уже поздно. Снизу на него смотрела смеющаяся рожа белобрысого Янсона, очевидно очень довольного, что ему удалось раскрыть инкогнито Беляева.

— Что тебе нужно? — сердито спросил Беляев по-французски.