Доктор Голубев

Голубев стоял в коридоре и обдумывал, с чего начать трудный разговор. Он боялся слез, не переносил, когда женщины плачут.

Когда Голубев подошел к Прасковье Петровне, она привстала:

— Я к доктору Голубеву.

— Я и есть Голубев.

— А я — Прасковья Петровна Сухачева.

— Вы издалека приехали, Прасковья Петровна?

— Дорога дальняя. Из-за Омска. Только ведь я самолетом летела на старости-то лет. Это все наш председатель Игнат Петрович помог.

Глаза Прасковьи Петровны потеплели, в уголках губ мелькнула и погасла добрая улыбка.

— А откуда вы узнали о болезни сына?

— Так ведь телеграмму дали.

— Кто?

— Должно, начальник…

Прасковья Петровна полезла в карман, достала и развернула белую с красной полосой бумагу:

— Вот, Хохлов подписал. — Она насупилась и, не выдержав, спросила: — Как Павлуша-то? Шибко плохой?

— Ну что вы, Прасковья Петровна…

— Я понимаю, доктор. Ежели бы не плохой, так нешто стали бы меня «молнией» вызывать.

Голубев помедлил, взглянув на Прасковью Петровну. Она стояла выпрямившись, обхватив узелок обеими руками. Из-под черного полушалка выбился седой волос и блестел на свету.

— Ваш сын, Прасковья Петровна, совершил героический поступок — спас утопающего товарища, но сам при этом простудился. Болезнь у него тяжелая, но надежда на спасение есть.

И Голубев рассказал обо всем.

Прасковья Петровна не проронила ни слезинки, только плотно сжала губы и большими натруженными руками все мяла узелок, все мяла, будто искала что-то и не могла найти.

— К нему-то можно? — спросила она.

— Только вы его, пожалуйста, не расстраивайте.

— Постараюсь.

Голубев все-таки решил пойти в палату, подготовить больного.

Сухачев лежал высоко на подушках. После пункции ему стало лучше, дышал он ровнее.

— Как, Павлуша, себя чувствуешь?

Сухачев ответил не сразу, неохотно:

— Ничего.

— А я тебя порадовать хочу. К тебе…

Голубев не успел договорить. Сухачев вздрогнул, открыл рот, точно собирался крикнуть, но не крикнул, только прошептал еле слышно:

— Ма-ма…

— Лежи, Павлуша. Ложись, мой родной. Прасковья Петровна большими, надежными руками взяла сына за плечи, осторожно уложила на подушки, наклонилась, поцеловала. Несколько минут они разглядывали друг друга и ни о чем не говорили…

Прасковья Петровна вышла из палаты через сорок минут. Голубев посмотрел на часы. Никто не знал, о чем она говорила с сыном. Вид у нее был усталый, как после тяжелой работы. Черный полушалок свалился на плечи, и один конец тащился по полу. Она подошла к Голубеву и сказала:

— Так операцию-то, доктор, делайте. Он согласился.

— Правда, Прасковья Петровна? Ну, вот и хорошо!

Прасковья Петровна прикрыла лицо широкой рукой, между пальцами просочилась слезинка и медленно покатилась в рукав.

23

Петр Ильич Бойцов решил обязательно присутствовать на операции Сухачева.

Было воскресенье — впускной день. С утра возле проходной госпиталя толпились посетители с узелками и сумками в руках. Бюро пропусков еще не работало.

По мощенному булыжником двору, несмотря на ранний час, прогуливалось несколько больных в черных госпитальных пальто, сапогах и суконных шапках.

Когда Бойцов вошел в главный корпус, где находилось пятое отделение, старичок швейцар встал со стула и почтительно раскланялся:

— На операцию изволили прийти, товарищ майор?

— Да, на операцию.

— Дай бог, как говорится, благополучия, — пожелал швейцар, как будто Бойцов был врач и от него зависел успех операции.

Гардеробщица, увидев Бойцова, засуетилась, побежала за халатом и долго не возвращалась.

— Извините, — сказала она, протягивая Бойцову халат. — Искала получше. Там ведь чистота нужна.

Бойцов догадался, что она подразумевала операционную. «Всем известно, — подумал он, — все стараются хоть чем-нибудь помочь».

На лестнице Бойцов столкнулся с Кленовым. Николай Николаевич строго посмотрел на него поверх очков, взял за руку и молча повел к себе в отделение.

Дежурная сестра, заметив старшего хирурга, вскочила из-за стола, торопливо поправила косынку.

— Операционную сестру ко мне, — распорядился Николай Николаевич, проходя в свой кабинет.

Он был чем-то чрезвычайно расстроен. Бойцов никогда не видел его таким мрачным.

Хирург сел в кресло, указал Бойцову место напротив себя и, очевидно, чтобы успокоиться, придвинул к себе доску с шахматами, ссыпал фигуры на стол и аккуратно начал укладывать их в ящичек.

Бойцов смотрел на его оголенные до локтя, чистые, сильные, большие руки, густо покрытые рыжими волосками, и думал: «В этих руках жизнь человека».

— Доведут больного черт знает до чего, а потом нате, оперируйте, — сердито проговорил Николай Николаевич, со стуком закладывая черного короля.

— Что? Очень плох? — спросил Бойцов, поняв причину мрачного настроения Николая Николаевича.

— Плох. Хм… — хмыкнул Николай Николаевич, захлопывая доску. — Без пульса.

— Неужели нельзя спасти?

Николай Николаевич закрыл доску на крючок, спрятал ее в стол:

— Попытаемся.

Вошла операционная сестра — вся белая, намытая, с аккуратно заправленными под косынку волосами.