Доктор Вера

Крупные бледные губы больной трогает робкая улыбка.

— Доктор, извините, у нас такая грязь... Не встаю вот, а он...

— Что же, деточка... Доктор понимает, кустарное мыловарение — это очень грязное производство... И к тому же дом не топлен, батареи полопались, живем все вокруг плиты...

Ну чего, чего они извиняются, будто я не вижу? Осмотрела больную. Впрочем, и без осмотра картина была ясна. Инфаркт есть инфаркт. Но я все-таки выслушала ее, щупала пульс, задавала совершенно бесполезные вопросы — лишь бы они не извинялись, лишь бы разрядить тягостную атмосферу и замаскироваться от этих тоскливых, вопрошающих взглядов...

— Чувствуете покалывания, неудобства в области сердца?

— Доктор, вы же видели этот знак на двери. Это — могендовид. Они превратили его в печать смерти. Мы обречены,— говорит больная вместо ответа.— Как вы решились к нам зайти?

— Не спрашивайте ерунды... Когда вы в последний раз ощущали боль?.. Острую? Тупую?

— Нас ведь никто-никто не навещает... Все боятся.

— Мирра, ты несправедлива. А эти женщины утром?

Черные глаза будто заливаются глицерином. Меж длинных ресниц образуется прозрачная пленка.

— Да, да, доктор, это просто поразительно... Сегодня вдруг пришли три женщины, обыкновенные, простые женщины из семидесятого общежития. Из них одна когда-то работала уборщицей в Осиной лаборатории, а две совершенно незнакомые. Предложили спрятать нас в этом огромном доме... Вы этот дом знаете, конечно, его здесь называют «Париж»... Они увели девочек, а Ося — он опять остался из-за меня... Ужасно, ужасно, этот инфаркт, он ведь так редко бывает у женщин моего возраста... Всех связала, вся семья из-за меня гибнет...

— Мирра!

— У вас неплохое состояние. Но нужен покой, абсолютный покой. Никаких резких движений. На бок вы уже можете ложиться, но очень осторожно,— произношу я привычные слова, понимая всю их нелепость, даже кощунственность при этой ситуации.

Но, к счастью, меня не слушают.

— Доктор, что же это такое?! Облавы, врываются в квартиры, хватают, бросают в машины, куда-то увозят... Ужас, ужас! Нас почему-то на этот раз миновало, но этот проклятый знак на двери... Мы, кажется, последние из могикан... Доктор, ну хоть вы скажите Осе — пусть он оставит меня и уходит...

Женщина плачет, уткнувшись в подушку. Мужчина плачет, отвернувшись к плите, на которой в баке хлюпает густая кипящая смесь. Я сама чувствую, как теплый, будто ватный, ком подкатывает к горлу... Этого только им не хватало. Не сметь, Верка, не сметь! Усилием воли я проглатываю этот ком и говорю каким-то сиплым, не своим голосом:

— Я к вам постараюсь привести консультанта-кардиолога...

Инженер посмотрел на часы и вдруг вскрикнул:

— Доктор, шесть тридцать! — Видя, что я не понимаю, торопливо поясняет: — В семь — комендантский час.— На лице его страх. Страх за меня. С теми, кто нарушит их

«бефель», они беспощадны.— Идите, прошу вас, идите скорее.

Его страх передается мне. Я спешу к двери.

Но инженер опережает. Останавливает. Выскальзывает, именно выскальзывает в подъезд. Возвращается.

— Кажется, никого...— говорит он шепотом.— Кажется, никто вас здесь не видел... Спасибо, доктор.

— Мы к вам зайдем...

Уф! Чудесная, тихая ночь. Все залито молочным, лунным светом. Тени лежат угольно-черные. Рот жадно хватает свежий воздух. Бегу. Бегу к своим раненым, в свой госпиталь, стараясь не думать об этой двери с желтой звездой, о мрачной кухне, о неподвижной женщине и этом человеке с затравленными, тоскливыми глазами...

Четыре фигуры маячат у входа в наши подвалы — три больших и маленькая. Я уже знаю, кто это, и из последних сил прямо через сугробы бегу к ним.

— Наконец-то! — говорит Мария Григорьевна.

— Господи Исусе Христе, царица небесная, услышала наши молитвы! — причитает тетя Феня.

— Ма, я ждала, ждала, ревела, ревела...— выдыхает мне в ухо Сталька, повисшая у меня на шее.

Домка ничего не говорит. Он просто жмется ко мне и ведет вниз по обледенелым ступеням.

14

В госпитале ждала меня тяжелая новость. Ее сообщил Наседкин. Он ожидал меня в приемном покое. Вокруг продавленного, жесткого клеенчатого диванчика, на котором он сидел, было густо насыпано пепла, насорено окурками: без меня скончался Василек.

Иван Аристархович повел меня в холодный коридор-тупичок, проход в который с улицы завален. Василек лежал вытянувшийся, повзрослевший. Угловатое лицо стало совсем мужским. В головах сидела мать. Она расчесывала гребешком его светлые прямые, как солома, волосы. На миг она подняла на меня синие глаза, но тотчас же опустила, должно быть не узнав. Руки продолжают осторожно чесать волосы. Глаза сухи. Мне стало жутко. Перед материнским горем померкли все впечатления дня. Оно заслонило все.