Доктор Вера

— А вы, оказывается, храбрая,— начала она на самых воркующих нотах своего богатого голоса. — А ну, расскажите о своем походе. Я просто дохну от любопытства. Держу пари, доктор Вера имела успех. Я вот и не засыпала, ждала, пока вы кончите возиться с перевязками... Этот толстый идиот штадткомендант прислал мне целую посылку от имени... Как несчастной жертве красного террора.

Взяла большую шоколадную плитку, отломила половину, подала мне. Я машинально стала жевать, но вдруг вспомнила этого Шонеберга и поперхнулась.

— Принимал сам? Как он?

— Как тогда. Желтый. Мешки под глазами. У него наверняка жуткая язва.

— Он сам язва... Это, между прочим, омерзительный тип. Его прислали после того, как партизаны пристрелили его предшественника. Тот был из старых рейхсверовцев и казался довольно порядочным. А этот...

— Он был довольно учтив.

— С вами. И днем у себя в кабинете... А знаете, его сателлиты ловят по улицам девчонок. Их везут к нему за город. Он держит их где-то в ванной, морит голодом, пока они не соглашаются. Говорят, даже угощает ими своих приятелей. Там у него целый гарем.

— Господи! — вырвалось у меня, и я инстинктивно отбросила остатки шоколада. — Со мною он ничего себе не позволял.

— С вами! Речь идет о молоденьких девчонках с «Большевички» и с «Буденновки». Он лакомка, он не ест кур, только цыплят. Кстати, один немец, их хирург, говорил, что когда-то давно офицерский суд чести вышиб его из рейхсвера за эти штучки с малолетними. Зато в войсках эсэс он свой среди своих. Там все такие. Каждый головорез на свой манер.

— Вот там другой, маленький, в пенсне, на высоких каблучках.

— Который под Гиммлера работает? Барон фон Шонеберг? О, это совсем другое. Нацист-фанатик. Он из прибалтийских аристократов. Тоже птица. Вы с ним говорили? Порою, он мне кажется просто сумасшедшим. «Нордическая кровь, избранная богом раса...» — Как это уж она сделала, я не знаю, но лицо ее вдруг стало похоже на физиономию этого пенснешника. — «Для мира два пути — наша победа или непроглядная ночь мирового еврейства...» — произнесла она его голосом.— Суеверие, шаманство, какая-то тарабарщина, Но он во всем этом убежден. Я белобрысая, у меня светлые глаза и волосы — Брунгильда... Мне он симпатизирует и красуется передо мной, как петух. «Мы обратим это

столетие в начало нового мира. В торжество новой нордической тысячелетней империи». Гитлеровский бред страницами на память шпарит.

Ланская села на кровати, засучила рукава, и ее круглое, мягкое лицо стало идиотски тупым. Она хрипло пропела:

Мы будем шагать до конца,

Пусть все летит в преисподню,

Сегодня наша Германия,

Завтра — весь мир.

— Когда они гавкают эту глупейшую песню, у Шонеберга в глазах слезы — вот-вот залает: «Зиг хайль!..» Эти бредни — его пунктик. Зол. Беспощаден... Но в личных делах вроде бы порядочный. Играет на рояле, и недурно играет. Строг не только к подчиненным, но и к себе. Мне кажется, он в меня немножко влюблен, вероятно потому, что я похожа на любезную его сердцу белокурую бестию.— И она, снова преобразившись, став похожей на уличную девку, хриплым, утробным голосом запела ту знакомую уже мне песенку про потаскушку Лили Марлен.

Удивительно — и в этом своем новом преображении, вульгарная, хриплоголосая, она оставалась все той же Ланской. И тут у меня мелькнула мысль.

— Кира Владимировна, родная, завтра ваш барон будет здесь с комиссией. Вы говорите, он в вас влюблен. Попросите его за Ивана Аристарховича, а? Вы из-за них пострадали. Он для вас сделает, а? Ну что вам стоит!

Глаза артистки сразу погасли. Она точно бы сошла со сцены за кулисы. И даже, как мне показалось, боязливо оглянулась.

— Не знаю, не знаю, — сказала она сухо.— Вы, милочка, преувеличиваете мои возможности... И потом скажу прямо: ходатайствовать за тех, кого они берут,— это класть тень на себя... Очень темную тень. Это вам надо знать.— И, должно быть, что-то заметив у меня на лице, прямо, без переходов, вдруг широко улыбнулась.— А знаете, милый доктор, у вас красивый разрез глаз и ресницы — чудные ресницы. Вы ведь хорошенькая. Да вы и сами знаете об этой своей женской силе, только делаете вид, что не замечаете ее, не то что я, дура баба, у которой что на уме, то и на языке. На языке даже больше, уверяю вас.

Я вскочила и украдкой оглянулась. Все спали. На посту дежурной Антонина уткнулась в книгу. Слава богу, кажется, не слышала.

— Лучше скажите, как ваши раны. Больно? Горят?