Долг

В этой связи не могу не сказать, как поразил меня однажды благородный поступок Василия Белова. Это было несколько лет тому назад. Мы пришли в редакцию журнала «Дружба народов». Я знал, что в отделе прозы находится подстрочник «Хатынгольской баллады» Абиша Кекильбаева, и я предложил Белову ее перевести. Вначале Василий Иванович наотрез отказался, сославшись на занятость, потом согласился прочитать, а прочитав, через месяц, прислал письмо Кекильбаеву, где, в частности, писал: «...честно признаюсь, что, если бы не Нурпеисов, вовлекший меня в редакцию, я бы вряд ли узнал вашу великолепную повесть. Начал читать и решил попробовать». И он не только попробовал, но вскоре представил в редакцию повесть Абиша Кекильбаева в великолепном переводе, и знаете, тут мы были изумлены, став свидетелями небывалого прежде в практике перевода феноменального случая: Василий Белов рядом со своей поставил фамилию Герольда Бельгера, сделавшего подстрочный перевод и ни на что иное, так сказать, не претендовавшего. Белов, однако, понял, чего стоил этот труд. На такой благородный поступок мог пойти, конечно, лишь большой писатель и большой души человек. При наличии предельно близкого к оригиналу подстрочника блестящему мастеру оставалось сделать «лишь» то магическое «чуть-чуть», без которого не оживает искусство. Усилия Белова как переводчика сводились в основном к работе над словом. И он блестяще доказал любителям «порезвиться» и осуществить «властный» метод перевода, что серьезный художественный перевод — это не простое, как они изволили думать, механическое перелопачивание с одного языка на другой, а подлинно творческая работа и переводчик, как всякий творец, призван добывать свой единственный, бесконечно весомый грамм золота из тех самых знакомых нам тысяч тонн словесной руды. По утверждению Ильи Эренбурга, степень мастерства зависит прежде всего от облика слова. То есть облик слова определяет облик произведения. Говоря об облике слова, Илья Эренбург, смею полагать, имел в виду не столько внешний лоск его, сколько душу. А у переводчика, так же как у писателя, в руках лишь одно средство — слово, и с помощью слова он оживляет текст, вдыхает в него жизнь. Таким образом, при переводе нужна от переводчика не «властность», а способность донести до читателя неповторимый облик национального писателя, сохранить в неприкосновенности его самобытные индивидуальные черты. А по мнению Николая Ершова и Евгения Сергеева, у нас, писателей, вроде бы и не бывает самобытных и индивидуальных черт в творчестве. Они об этом говорят не намеками, а открыто, во весь голос. «По сути, переводное произведение — это, конечно же, нечто, созданное переводчиком...» — заявляет Сергеев. Развивая свою мысль, он далее поясняет довольно просто: «Переводчику вещь с чужого плеча может оказаться не впору, и он ее на свой рост и вкус перекроит и перекрасит. Греха в том нет».

И «греха» нет! Вот до чего договариваемся... Ну, если бы так думал один Е. Сергеев, я бы, наверное, столь остро не реагировал. Но как-то один «спец», пишущий внутренние рецензии для одного из издательств, заметил, что, оценивая переводной роман, «не совсем ясно понимаешь, что именно оцениваешь и к кому обращаешься: к автору или к переводчику...». Выходит, настоящим автором перевода является чуть ли не один переводчик. Что тут скажешь! Ремесленники, паразитирующие на национальных литературах, придут в восторг, если такое амикошонское представление о процессе и состоянии переводческого искусства станет законом. По их логике, мы, грешные, читая, скажем, переводы произведений Мухтара Ауэзова, Вилиса Лациса, Берды Кербабаева, Расула Гамзатова, Мустая Карима, Кайсына Кулиева, Айбека и многих других писателей, составляющих славу многонациональной советской литературы, на самом деле не можем судить об их подлинном творчестве, а судим лишь о том, что сотворили на свой вкус и манер переводчики. Они находят какие-то странные «портновские» толкования, вроде того, что переводчик — не переводчик, а обыкновенный закройщик с ножницами в руках, и если вещь с чужого плеча не по вкусу ему, закройщику, то он волен поступать так, как велит его портновская профессия: ножницами чик-чик, иголкой раз-раз, по своему вкусу перекроил, подштопал, подлатал, примеряясь на свой собственный рост. Предлагая художественному переводу портновский подход, вы, однако, подумали ли о том, что автор может ведь оказаться ростом с великана? Хуже того, если окажется так, что хозяин материала наделен отличным вкусом и тонким чутьем, а к тому же обладает и скверным характером, несговорчивым и независимым, как быть тогда?

Меня удивляет поразительная категоричность в суждениях, когда говорят о переводе произведений писателей из национальных республик: ни для кого-де не секрет, что в наше время перевод зачастую имеет с оригиналом разве только «общий сюжет», все остальное принадлежит собственному творчеству переводчика...