Долг

Выпиваем в память Вовки Иваненко. На концертах наших перед фильмами он всегда садился в первом ряду, улыбался во всю свою морду и поддразнивал меня – изображал пустыми руками, как я чешу на ритму и раскачиваюсь в такт. А чтобы поддеть нас сильнее, в короткой тишине между номерами гнусно орал на весь зал: «Фильму давай!» На Вовку Иваненко я не обижался, это юмор у него такой. Был. Как-то сидели мы в солдатской чайной, пили «Вайнбрандт» из самовара – нам это дело понравилось, практиковали, – и тут заходит наш ротный-кореец. Что это вы пьете? Чай, отвечаем. А почему от чая пар не идет? Остыл, сидим долго, никуда не торопимся – воскресенье. Понимаю, говорит, понимаю... И тут Вовка Иваненко предлагает: вам налить? Я чуть со стула не свалился. Вовке по фигу, он из другой роты, а мне куда деваться? Вовка смотрит на меня и наливает. Ротный принимает чашку, оттопыривает мизинчик и выпивает так медленно-медленно, ставит чашку на стол и говорит: «Потом зайдете ко мне, Кротов». И ушел, а мы сидим – в чайной можно не вставать при офицерах, им вообще в солдатскую чайную заходить как бы не принято. Ну и сволочь ты, Вован, говорю я Иваненко. Тот хохочет. А ротный ничего плохого мне не сделал, если не считать плохим, что остаток воскресенья до отбоя я проторчал в канцелярии, разбираясь с пришедшим по почте новым заданием от академии.

Когда выпиваем по третьей – за грядущий дембель – и закуриваем, говорю Валерке про звонок Караева. Спивак рукою машет: дал так дал, я бы не дал, ну его на фиг. Я в свою очередь отмахиваюсь – мелочи. И тут в дверь каптерки негромко, но отчетливо стучат, а мы даже шагов на лестнице не слышали. Что значит спирт и новости плохие – напрочь бдительность утратили. А открывать придется: свет горит, и ключ торчит в замке, его снаружи видно, если наклониться. «Спокойно», – говорю я Спиваку и направляюсь к двери твердым шагом. Ключ крутится легко – замок я смазал.

– Привет.

На ней светло-серое короткое пальто джерси, хотя обычно она прибегает сюда в медсестринском халате. Ниже пальто блестят румынские сапожки, они считаются моднее гэдээровских. Валерка вскакивает и идет здороваться. По морде по гусарской вижу, что поплыл, давненько не бывал в интимном женском обществе. На фоне Милки он вообще огромный, и так ему, верзиле, нравится над нею возвышаться, и брать ее джерсовое пальто, и петелькой ворсистой – не сразу под воротником, а чуть поглубже – цеплять его на гвоздик, который вбил-то я, а не Спивак, и стену в этом месте именно я заклеил белым пресс-картоном, чтобы одежда не касалась штукатурки.

Спивак усаживает Милку на свой стул, сам водружается на табуретку – в каптерке их четыре, на них я обрабатываю длинные бруски, составив табуретки в ряд подобием верстака.

– А что вы пьете? – спрашивает Милка. – И по какому поводу?

– Да друг у нас погиб, – с ходу ляпает Спивак.

Вот же болван! Не мог сказать: за встречу пьем, давно не виделись. И вообще кому какое дело? Захотели – выпили. Но уже поздно: Милка ахает, у нее темнеет под глазами, и спрашивает, как это случилось. Спивак во всей красе расписывает Милке страхи самовольщика. Милка все чаще взглядывает на меня, но я молчу, будто Валеркины рассказы не имеют ко мне отношения. Ну как же не имеют, когда Спивак уже вовсю талдычит: вот мы с Серегой, мы с Серегой, третий пост, салага в охранении, а за каждого задержанного, то есть застреленного, самовольщика дают караульному отпуск на родину, и вот мы с Серегой, на посту салага, у нас мешок с хабаром...

– И ты, Сережа, этим занимался? – изумляется Милка, пока Спивак прикуривает и потому смолкает.

– А что? – смотрю на Милку и почему-то думаю про мужа-лейтенанта.

– Ты так любишь деньги, что готов...

– Жизнью рисковать? – договариваю за нее. – Ты Валерку больше слушай, он тебе такого нагородит... С Иваненко – первый случай, до этого у нас в полку ни одного самовольщика не убили и даже не ранили. Все это чепуха, просто Валерке хочется понравиться тебе, впечатление произвести. Он полтора года с женщиной рядом не сидел.

– Но ведь стреляли! – багровый от спирта и смущения Спивак потрясает над столом своими обезьяньими лапищами. – И по нам стреляли! Ты чё, не помнишь того салагу?

– Салага стрелял в воздух, – говорю, – и ты прекрасно это знаешь.

– Но ведь стрелял! Стрелял два раза – второй на поражение, как по Уставу положено, блин.