Долг

Санитары выходят из бокса. На носилках головой вперед лежит солдатик. Руки вперехлест на животе, одна нога в сапоге, другая – босая. Левое плечо в крови и разворочено. У него бледное, почти белое в ночном свете лицо и стрижка под нулевку. Молодой. Глаза его закрыты.

– Несите в санчасть, – командует фельдшер. – Вроде жив пока, не знаю...

– О господи, еще и это... – со злостью роняет дежурный старлей.

Военфельдшер обсуждает что-то с особистом, затем трусцою догоняет санитаров. Колесников заходит в бокс, шарится там и пинает, судя по звуку, ведро. Выносит кусок брезента и накрывает им Лапина. Брезент короткий, видны сапоги и колени. Взводный Лунин смотрит на часы. Я тоже смотрю: время смены.

– Ефрейтор Кротов, – говорит мне взводный, – ведите смену. Справитесь?

– Так точно.

Меня как раз меняет Валька. Совсем не по-уставному жму ему руку и успеваю шепнуть про курево в пожарном ящике.

– Блин, это я его? – ошарашенно шепчет Колесников.

Смена шагает в колонну по одному, я топаю слева. На повороте оглядываюсь, вижу лежащего Лапина и рядом сутулого Вальку. Воротник шинели поднят, руки в карманах, автомат на плече стволом вниз, от дождя... Офицеров не вижу – курят в боксе, наверное.

На соседнем посту нас окликает встревоженный Мама. Где разводящий, ругается он, сейчас всех постреляю. Пошел ты, говорю я Маме, уже без тебя постреляли. Ага, соглашается Мама, я как услышал – чуть не обосрался. Лапина убили, говорю. Мама закрывает рот ладонью, потом хлопает себя по ляжкам: как – убили? А вот так. Был сержант – и нету. А кто убил? Зачем убил? И чем дальше, тем громче. Не знаю, говорю, заткнись. Мы все-таки посты меняем, в охранной зоне орать не положено.

На других постах все повторяется. У выхода из техпарка нагоняем санитаров, несущих Лапина под тем куском брезента. Следом идет Витенька, в руках у него десантный автомат, завернутый в техническую тряпку. Начальник караула Лунин принимает над нами команду, я становлюсь в общий строй. На краю плаца дежурный по полку натягивает на уши фуражку и бежит диагональю через плац – в штаб, докладывать начальству. Особист не спеша идет следом. Лапина уносят влево, где санчасть. В караулке нас ждет ужин с лишней порцией, которую кто-нибудь съест.

Покоя нам теперь не будет. Я даже жду, когда в одиннадцать опять уйду на пост. В караулку приходит дознаватель Витенька и мучает вопросами меня и тех солдат, что прибежали с Лапиным по моему звонку – пока без протокола, но протокол еще будет, я знаю. Является полковник Бивень с большой свитой. Нас строят в коридоре. Такое впечатление, что все мы сильно виноваты. Особенно я. Почему не сразу обнаружил вскрытый бокс? Спрашивают про Вальку – почему без команды стрелял? А кто ему команду даст, если старшего по званию убили? Другой вопрос: зачем вообще стрелял? Здесь я не знаю, что сказать, придет Колесников с поста – его и расспросите. У меня же самого насчет стрельбы и мысли не было. Вообще никаких мыслей. Ступор какой-то. Ни паники, ни страха – ничего. Когда в караулке я пошел в сортир, увидел в зеркале свое лицо, все в темных пятнышках. Стал их смывать и понял, что это кровь со спины Лапина. Вот тут меня заколотило. Потом ничего, пошел ужинать. Хорошо, что успели поесть, пока не явилось начальство.

Больше прочих суетились два офицера из танкового батальона – их солдатик, им и отвечать. Танкисты орали на меня, пока дознаватель Витенька не спросил начкара: почему посторонние в караульном помещении, что за бардак? Лунин танкистов спровадил, велел всей смене отдыхать. Какой тут отдых? Я как пыльным мешком пришибленный. Все думаю: а вот не оттолкни меня сержант... Вообще-то в армии смерть не такое исключительное дело, пусть даже не война. Люди два года с оружием балуются, всяко бывает. Есть устойчивый слух, что на учениях с боевой стрельбой допустимые потери – два процента. Ну, не знаю. При мне, по крайней мере, никто на полковых ученьях не погиб и сильно не поранился.

Приходит с поста Колесников. Все смотрят на него, будто он знаменитость какая. Валька держится уверенно, спокойно, даже с вызовом. Мы с ним идем в сушилку покурить. Сидим, молчим, сказать-то нечего. Валька спрашивает, нет ли в карауле водки, он вымок и замерз. Какая тебе водка, говорю, сейчас таскать начнут. И точно: в сушилку заглядывает особист и уводит Вальку на допрос. Тот идет нагло, с сигаретой. Поодиночке нас допрашивают в комнате начальника караула, а всех вместе – в строю в коридоре. Я понимаю: для полка это страшное чепэ, могут полететь и звезды, и погоны. Немножко думаю о том, как происшедшее может сказаться на карьере ротного-корейца. А замкомвзводом, наверно, назначат Николенку. Кого тогда на отделение? Дадут вторую лычку ефрейтору из кандидатов? Старикам вроде меня лычку давать бессмысленно в связи с грядущим дембелем. Вот такая суета начнется в нашем взводе. Все будет, только Лапина не будет. А могло бы не быть и меня. Ладно, хватит нюни разводить, лучше просуши портянки перед ночной сменой. Разуваюсь, вешаю портянки на железную круглую печку. Надо бы ногти постричь.