Долг

Мы почему поверили тогда, что все на самом деле? Это в газетах писали и пишут, что атомные бомбы являются лишь элементом психологического сдерживания противника. Да ни черта подобного. Все солдаты в Германии знали: если начнется – тактическое ядерное оружие будем применять и мы, и натовцы. До мегатонн, все полагали, не дойдет, но бомбы килотонн по сорок во всех штабных разработках учитывались. Уж я-то штабной писарь, это доподлинно знал. Потому и поверил. Такое вот у нас случилось прошлым летом приключение. Кое-что я тогда понял про себя –да и не только про себя. Кое-что во мне тем летом поменялось, Что конкретно – сказать не скажу, по-книжному получится, а этого я не терплю. Ни в себе, ни в других.

Дошли, загрузились, поехали... В кабине рядом с Мамой сел Николенко, а я со всеми в кузове. Почему-то с учений всегда едешь дольше. Мне мерещится, или от Вальки, сидящего напротив, действительно несет спиртным душком? Оставил ночью, гад, себе на донышке? Да бог с ним. Я его люблю, скотину. Ведь вышел со мной вместе перед строем.

А погода расчудесная налаживается. Солнце, тепло, ветра нет... Потолкавшись сапогами в чужие сапоги, пробираюсь вперед, залезаю на железное сиденье у большого пулемета, ствол которого, задранный в небо, торчит над кабиной. Мы свернули на короткую дорогу – не в объезд, а прямо через город, чего мы никогда не делаем, когда движемся огромной полковой колонной. Вот уже родные дачи, где мы с Валеркой Спиваком... А вот и гаштет друга Вилли, рядом с автобусной остановкой. Три девицы под навесом, все в джинсах и модных куртках «анорак», мы с Валеркой это слово знаем. Машу девочкам рукой, они не отвечают. Навстречу катится трамвай, наша колонна берет в сторону, дурень Мама заезжает на газон, трещат кусты, я громко ругаюсь на Маму, но отсюда он меня вряд ли услышит. Двухэтажные дома по сторонам дороги выкрашены белым и перекрещены черными балками – красиво, мне нравится. Острые крыши под темной черепицей, окна вторых этажей не по-нашему распахнуты створками наружу. Кто-то в окне смотрит на нас, спрятавшись за полупрозрачную занавеску. Вот еще и еще, но открыто никто не выглядывает. Ах вы так! Вытягиваю ногу и толкаю каблуком ручку пулемета. Ствол разворачивается в сторону окон. За занавесками все силуэты разом исчезают. Такой я страшный русский оккупант.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Последняя жратва в родном полку, а завтрак нам дают совершенно заурядный. То ли дело, когда приезжает автобус за донорской кровью: с подъема мы немножко голодаем, пока кровь не сдадим, но после – рисовая каша на молоке, двойной кусок масла, свежие батоны, сахар, настоящий крепкий чай. Кто добровольно сдаст не двести миллилитров – столько качают у каждого, не спросясь, а сразу четыреста – тех освобождают на день от занятий. Я однажды решился на четыреста, потом до обеда валялся на койке, голова кружилась, как от чифиря, и весь я был какой-то обалденно легкий: дунь на меня – и отлечу. Нынче все обычно. Да, честно говоря, есть мне совсем не хочется. Брился утром и порезался. Бритвенный станок у меня хороший, но задумался некстати. И вообще состояние нервное. Вчера посидели в каптерке до трех часов ночи, выпили немного, все трепались наперебой. Из своей роты пришел Валерка, лез ко всем обниматься. У него партия не раньше, чем через неделю. А у меня сегодня, построение в двенадцать.