Долгая прогулка

— Мне кажется, я понимаю, что значит умереть, — внезапно сказал Пирсон. — Сейчас — да, понимаю. Не саму смерть, ее я пока что не могу постичь. Умирание. Если я остановлюсь — мне придет конец, — он сглотнул, и в горле его что-то щелкнуло. — Так песня кончается с последним звуком, — он внимательно посмотрел на Скрамма. — Возможно все так, как ты говоришь. Возможно этого мало. Но... я не хочу умирать.

Скрамм посмотрел на него почти пренебрежительно:

— По-твоему, одно то, что ты знаешь про смерть, сможет спасти тебя от нее?

Пирсон выдавил из себя кривую усмешку, и стал похож на коммерсанта, который вопреки морской болезни изо всех сил пытается удержать внутри свой завтрак:

— Сейчас это единственная причина, почему продолжаю идти.

И Гэррети почувствовал огромную благодарность к Пирсону, потому что у него, у Гэррети причин было больше. По крайней мере, пока что.

Вдруг, словно иллюстрируя тему разговора, какой-то парень в черной водолазке рухнул на землю в конвульсиях. Он метался, извивался, складывался в самые немыслимые позы, его конечности судорожно дергались, шлепая по асфальту. Он издавал горловой, булькающий стон, такой ааа-ааа-ааа, похожий на блеяние, совершенно нелепый. Одна рука задела ботинок Гэррети, когда тот торопился пройти мимо, и Рею вдруг стало невыразимо мерзко. Глаза парня закатились так, что видны были только белки. Пена высыхала на губах и подбородке. Ему выносили одно предупреждение за другим, но там где он был, уже ничего не было слышно, так что когда последние минуты истекли, его пристрелили как собаку.

Очень скоро группа оказалась на вершине пологого холма, и все увидели внизу зеленые, мало обремененные человеческим присутствием территории. Гэррети был благодарен за прохладный ветерок, овеявший его взопревшее тело.

— Отличный вид, — сказал Скрамм.

Дорогу было видно миль на двенадцать вперед. Она спускалась вниз по длинному склону и скользила плавными зигзагами через леса — темно-серая, почти черная карандашная линия на зеленом листе гофрированной бумаги. Далеко впереди она снова взбиралась вверх, исчезая в розоватой дымке утреннего солнца.

— Наверно, это и есть Хайнесвилльские леса, — не вполне уверенно сказал Гэррети. — Кладбище для дальнобойщиков. Зимой здесь просто ад.

— Никогда ничего подобного не видел, — благоговейно сказал Скрамм. — Во всей Аризоне столько зелени не наберется.

— Наслаждайся пока можешь, — сказал Бейкер, присоединяясь к ним. — Сегодня будет пекло. Уже сейчас жарко, а ведь только полседьмого утра.

— А я думал, вы там у себя к такому привычные, — чуть ли не обиженно сказал Пирсон.

— К жаре нельзя привыкнуть, — ответил Бейкер, перекидывая куртку через согнутую руку. — Ты просто учишься с ней жить.

— Я хотел бы построить здесь дом, — сказал Скрамм и дважды чихнул от всей души, напомнив Гэррети, как чихают быки в жару. — Вот прямо здесь: построить своими руками, и каждое утро наслаждаться видом. Только я и Кэти. Возможно, я так и сделаю однажды, когда все это закончится.

Никто ему не ответил.

К 6:45 холмистая гряда осталась за спиной, ветерок почти совсем исчез, зато зной разгорался все сильнее. Гэррети снял куртку, скатал ее жгутом и надежно обвязал вокруг пояса. Постепенно людей на дороге становилось все больше: то и дело на обочинах попадались припаркованные какими-нибудь ранними пташками автомобили, а их хозяева собирались небольшими группами, приветственно кричали и размахивали табличками.

На дне очередной низины Идущие увидели помятый ЭмДжи[24], а рядом с ним — двух темноволосых девушек. На обеих были тесные летние шорты, свободные блузки и босоножки на ногах. Всем своим существом они излучали радость жизни; их разгоряченные, чуть влажные от пота лица были взволнованы каким-то сложным, бесконечно древним, а для Гэррети еще и возбуждающим в высшей степени, чувством. Он ощутил, как в нем набухает звериная похоть, живая и совершенно самостоятельная, как сладострастная дрожь волнами струится по его телу.

И вдруг Гриббл, самый среди Идущих бескомпромиссный, рванул к ним так, что только пыль взвилась по обочине. Одна из девушек откинулась назад, на капот, и слегка раздвинула ноги. Гриббл положил руку ей на грудь. Она даже не попыталась его остановить. Ему вынесли предупреждение, он заколебался, но все-таки придвинул рывком ее тело к своему, исполненному сомнения, страха и гнева, телу в белой, пропитанной потом рубашке и вельветовых брюках. Девушка обхватила коленками его икры и обняла его за шею. Они поцеловались.

Гриббл получил второе предупреждение, затем третье, а потом, когда ему уже наверное секунд пятнадцать оставалось, оторвался от девушки и сорвался в яростно-заплетающийся бег. Он упал на землю, поднялся, схватился за промежность и, пошатываясь, вернулся на дорогу. Его худощавое лицо лихорадочно пылало.

— Не смог, — всхлипывал он. — Времени было мало и она хотела а я не смог... я...

Он шел шатаясь, прижав руки к промежности, и рыдал. Его речь состояла скорее из невразумительных завываний, нежели из слов.